Иванов-Разумник Р.В.
Две России
Источник: Скифы. Сб. 2. Петроград, 1918. С. 201–231. |
...И вот, слышу один обезьяний гик.
Русь моя, ты горишь!
Русь моя, ты упала, не поднять тебя, не подымешься!
Алексей Ремизов
|
...И ты, огневая, стихия,
Безумствуй, сжигая меня.
Россия, Россия, Россия -
Мессия грядущего дня!
Андрей Белый
|
1.
Бескровно родилась в дни февральских вьюг «великая русская революция».
Бескровно? А миллионы жизней, уготовивших ей крестный путь за безумные годы мировой войны, за столетие жертвенной занародной борьбы? Правда. Но ведь и радостное рождение Сына Человеческого («Христос рождается - славите!») подготовилось веками человеческих мук.
Февральская русская революция родилась безбольно, при всенародном ликовании и радости: родилась к миру всего мира она, революция крестьянская, рабочая, народная, родилась подлинно в пастушьих яслях, родилась бескровно, безбольно, беззлобно – подлинно к миру всего мира.
За корявыми словами, русской революцией всемирно провозглашенными: «мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов» – только душевно глухой мог не расслышать слов вдохновенных, когда-то провозглашенных миру: «на земле мир, в человеках благоволение»... Это расслышали народные наши поэты,
|
201
|
они расслышали «певущий зов» нового благовестия – и воспели рожденную в вифлеемских яслях русскую революцию:
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!
Догорели
Синие метели,
И змея потеряла
Жало.
.....
В мужичьих яслях
Родилось пламя
К миру всего мира!
Новый Назарет
Перед вами.
Уже славят пастыри
Его утро.
Свет за горами...
2.
Вечная мечта мира о мире воплотилась в жизнь в первые дни горения русской революции.
Пусть слова были косные, глиняные, временные, но за ними стояла мысль пламенная, медная, вечная. Не та же мысль металлом гудела когда-то в пророчествах Библии?
«...Ибо будет в последние дни явлена гора Господня и дом Божий наверху горы, и возвысится превыше холмов, и придут к ней все народы. И пойдут народы многи, и рекут: приидите и вздымем на гору Господню... И раскуют мечи свои на орала, и копья свои на серпы, и не возьмет народ на народ меча, и не будет научаться воевать... И отдохнет каждый под лозою своею, каждый под смоковницею своею, и не будет устрашающего... И изобличит Господь сильные народы даже до земли дальней... Пути его видел, и исцелил его, и утешил его, и дал ему утешение истинное: мир на мир далече и близ сущим»…
С огненными словами пророков, с религиозной верой их в Град Новый – перекликается через два тысячелетия своеобразный голос философии XVIII века. Слова – переходящие, мысль – вечная; и когда Руссо, Сен-Пьер и Кант философски решают «проблему о вечном мире», то сила все той же вечной мысли
|
202
|
сквозит за их слабыми словами. И когда Кант в трактате «Zum ewigen Frieden» требует создания из всей Европы «федерации свободных республик», когда всемирное гражданство он ограничивает лишь «всеобщим гостеприимством», когда сухо перечисляет он «отрицательные и положительные условия вечного мира на земле», то не та же ли вечная мысль пленяет все же его душу?
Столетием позднее та же мысль вспыхивает в человечестве, но на этот раз уже не в религиозном облике, и не в философском, а в социальном. Когда «интернационалистические бредни» начинают все больше и больше прорастать в мире, когда безумная мировая война безжалостно давит эти ростки в своем победном злобном шествии, когда, наконец, пламенем вспыхивает русская революция и в первые же победные дни свои провозглашает мир всему миру – то лишь духовно глухой, повторяю, не может расслышать за случайными, временными словами вечной, всемирной мысли.
На языке социальном – «Да здравствует Интернационал!»; на языке философском – «проблема вечного мира»; на языке религиозном – «чаем Града Нового»: в пылающем клубке первых дней великой революции сочетались все смыслы, слились все ожидания. Разными словами все, душевно не извращенные мировой бойней люди, думали одно и то же: «слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение»...
3
Но в мирных мужичьих яслях Христос родился не к миру всего мира: нет мира там, где есть тяжелый смертный путь. Сам о себе сказал он: «не мир пришел я принести, но меч»; не мир, но разделение. И еще сказал: «тот, кто упадет на этот камень, разобьётся, а на кого он упадет – того раздавит». Так и с русской революцией...
Да, не мир, но меч; не мир земле, но разделение. И меч этот многим «прошел душу»: в конце крестного пути – стоит Голгофа. И крестный путь стал путем русской революции: не к нашим ли дням применимы слова о всеобщем разделении? «Огонь Я пришел низвести на землю, и как хочу, чтобы он уже возгорелся!». Часто уже загорался он в душах человеческих - и поспешно тушился он водою болотной. И вот – снова он разгорелся.
«Будут отныне пятеро в одном дому разделены, трое против двух и трое против трех. Отец будет против сына, и
|
203
|
сын пойдет на отца, мать на дочь, и дочь на мать...» И все, что сказано в вечной книге о крестном пути – все от слова до слова повторить можно теперь о пути Народа в великие и страшные дни русской революции.
Пусть все слова «благой вести» – только Символ; но символ этот – поистине вечный, безмерно реальнейший многих скудных деяний мира и жизни. Да, великую революцию, великий Народ – книжники и фарисеи снова повели по извечному крестному пути.
И много Понтийских Пилатов,
И много предателей Иуд
Христа своего распинают,
Отчизну свою предают...
Снова болотная вода тушит пламя, охватившее было мир. Снова засыпают ученики. Снова Иуда предает Сына Человеческого. Снова Симон Петр, в последний час, безвольно отрекается от своей веры. Снова Анна и Каиафа судят Вечное «по букве закона» временного, жалкого. Снова Понтий Пилат умывает свои руки, предавая безвинного на пропятие...
И вот – довели мы уже революцию крестным путем до Голгофы.
Наступают тяжелые, страшные и страстные часы и дни; кажется, подлинно предан уже великий Народ на казнь торгашами и книжниками, напоен отцем и желчью, сопритчен к разбойникам, поднят на крестное древо, увенчан терновым венцом, и об одежде его уже мечут жребий... И стих калик перехожих о распятии жутким отзвуком слышится в наши дни:
А мы били-мучили Исуса Христа,
Яже бивше-мучивше, в темницу всадя,
В шестом часу в пятницу распяли Его,
В ноги и во длани прибиша гвоздьми,
Венец наложили на главу Его,
Мучения и ран невозможно и счесть,
Исуса копием ребра прободи
И земля обагрися от крови Его...
А «мимоходящие» – злословят, «покивающе главами своими»: хотел мир спасти, а себя не спас! Обещал воздвигнуть разрушенное братство между народами, а сам отдан на пропятие! «Разрушающий храм и в три дня созидающий – спасися сам!» И книжники, и фарисеи тут же у подножия креста глумятся: «других
|
204
|
спасал – себя ли не можешь спасти?.. Пусть сойдет с креста – и уверуем в Него!»
Лгут: и тогда не уверуют.
4.
...И тогда не уверуют, ибо уже поздно: меч прошел через душу человеческую, разделение совершилось. Стоят толпами у креста злословящие и «мимоходящие», стоят и немногие «верные»: и между двумя станами этими – пропасть. Поистине - настал уже девятый час, уже слышны последние слова со креста: «Или, Или, лима савахаони!..» Между двумя станами – подлинно пропасть, уже завеса в храме раздралась надвое, с верхнего края до нижнего, и земля потряслась, и камни распались.
Да, меч прошел через наши души, да, все мы разделились на два стана, и пропасть между нами. И по одной стороне провала остались все люди Ветхого Завета, обитатели Старого мира, озабоченные спасением старых ценностей: веками ведь складывались ценности эти – государство, церковь, быт... А по другой стороне - стоят те, кто не боятся душу погубить, чтобы спасти ее, стоят люди Нового Завета, стоят чающие Мира Нового. И нет перехода, нет понимания, нет примирения – нет и не будет надолго.
Не днями, не месяцами и даже не годами созидается Новый Мир: долгим путем человеческих страданий, путем творчества и строительства горящих душою людей созиждется он на развалинах Мира Старого. И стоят сплоченную стеною все обитатели старого мира, с ужасом и ненавистью глядят на разверзшуюся под ногами землю, на распавшиеся камни, на разодранную завесу.
Много среди них всесветных мещан, злобно хватающихся за ускользающие блага старого мира; но есть среди них и подлинно «взыскующие Града Нового», не могущие примириться с мыслью, что новое построится неизбежно на развалинах старого, и потому идущие по старому пути; обращены они лицом к закату солнца, и не чуют за спиной солнца нового, восходящего...
И по другую сторону пропасти разные стоят люди: есть среди них лишь словесно чтущие Новый Мир, а сердцем далеко от него отстоящие, есть и «тати духовные», пытающиеся торопливо оторвать себе тканый золотом кусок разодранной завесы, есть и подлинно «Града Нового взыскующие», обращенные лицом не к закату, а к восходу солнца, ибо:
|
Новый путь им уготован
От заката на восток. |
205
|
Повернуться бы лицом друг к другу им, чающим, протянуть бы друг другу через пропасть братские руки! Ведь ближе люди эти друг к другу, чем к тем, с которыми бок о бок стоят они! Нет, не обернутся: меч прошел через их души. И как повернуться им – стать каждому спиной к своему Солнцу!
И вот – двумя вершинами стоят в жизни эти люди прошлого и будущего, эти чающие рождения нового и ожидающие сохранения старого. Одна вершина освещена темными лучами заката – и в лучах этих с ужасом, со злобой, с болью душевной глядят люди ветхого завета на развалины того, что им дорого было в старом мире. Другую вершину золотят лучи зари еще далекого восхода - и в лучах этих с надеждою, с верою и все же с болью душевной (крестный путь и радостен, и тяжек) люди нового завета глядят на вырисовывающиеся берега нового мира.
Два завета, два мира, две России.
5.
Разные по-разному видят новые берега; разные по-разному оплакивают берега старые.
Пусть среди первых – и христианин - эсхатолог, презирающий «позитивное строительство», и «позитивный социалист», отрицающий в корне все «сверхразумное»: оба они, каждый по-своему, могут быть по духу – подлинными сынами революции, оба могут стоять – и стоят – по одной стороне разодранной завесы.
Пусть среди вторых – и крупный художник слова, скорбящий за старое, негодующий на новое, хотя и ненавидящий все мещанское, и рядом с ним – всесветный мещанин, презирающий все выходящее за пределы его паюсной массы: оба они, каждый по-своему, могут быть – по духу – ярыми врагами революции, могут быть жестокими «контр-революционерами», говоря временным, глиняным словом.
Но разве в слове дело? Дело в той глубокой, косной духовной силе, которая цепко держится за старый мир, которая плачет о нем, борется за него – хотя бы и по-разному плакалась она, хотя бы и за разное боролась. Ясно одно: духовному революционеру на «той» стороне пропасти – на «этой» противостоит духовный старовер.
Один – работает для близкого или для далекого будущего, воздевает руки к восходящему солнцу; другой – оплакивает близкое |
206
|
или далекое прошлое, летит душою к солнцу заходящему. Один знает, что путь революции - подлинно крестный путь, жестокая милость судьбы; другой идет мимо, «покивающе главою своею». Бог его – не здесь, не на этом кресте, а уже давно дал скрижали завета, на веки нерушимого.
Два завета, два мира, две России: взыскующие Града Нового и взыскующие Града Старого...
Так в жизни, так в религии, в философии, в художественном творчестве. И если творчество художника подлинно есть зеркало мира, зеркало и отражающее, и созидающее, то и в нем увидим мы ясно пропасть между двумя Градами, ясно увидим душу, рассеченную мечом надвое. И если один художник отделен от другого разверзшейся пропастью, то пересекутся лучи их зеркал и разными красками расцветят они нам мир, народ, Россию, взыскуемый Град.
6.
«Слово о погибели Русской земли» Алексея Ремизова – одно из самых сильных, самых удивительных произведений, написанных ныне на «этой» стороне пропасти. Ремизов здесь – не одинок; многие и многие идут за ним и рядом с ним, но лишь с меньшим дарованием, с меньшей внутренней болью, с меньшим мастерством и, наконец, с меньшей искренностью, откровенностью и смелостью. И именно поэтому об их произведениях и не хочется говорить; и именно потому нельзя пройти мимо прямого, хотя и «искусно слаженного» слова Ремизова. В этом «Слове» он нашел такие слова, которые переживут горы литературной нашей современности; ибо Слово это – не только «литература», а и большой силы «человеческий документ».
Слово это идет к нам с «этой» стороны, с «этого» берега пропасти, где плотно затерт автор его в толпе озлобленных и перепуганных революцией всесветных мещан. И с какой же радостью, с каким восторженным «обезьяньим гиком» встретят они это «Слово», где в крестную могилу преданной мещанами революции он так рачительно вбивает осиновый кол!
О, я знаю - он будет отрицаться от этого соседства, от радостного обезьяньего гика обывательского стада, от похвал духовно бескрылых своих соседей; но жизнь сильнее его слов. Хочет он или не хочет, но от этого соседства – ему не уйти, от этих похвал – ему не очиститься. И в этом – кара его. Ибо он, духовно крылатый, льет здесь воду на мельницу
|
207
|
бескрылых людей, ибо он, взыскующий Града Нового, предает здесь высшие свои и человеческие ценности той самой «обезьяне», о которой так много и так беспощадно сам же он писал. Между «Святой Русью» и «обезьяной» – таким было всегда художественное творчество Ремизова; но только теперь, в этом удивительном по силе «Слове о погибели Русской Земли» предал он Святую Русь – обезьяне...
И предал – думая, что спасает; предал, думая, что обороняет ее, эту Русь, родину свою обреченную, покаранную, жестокой милостью крестного пути наделенную. Обезьяний гик услышал он только на другой стороне пропасти – и не услышал его рядом с собою; обезьянье стадо увидел он только вокруг борцов за революцию – не увидел его вокруг себя.
В одном он прав: в обоих станах, на обеих сторонах пропасти есть своя «обезьяна»; и среди людей нового завета, среди людей, погибающих за новую, созидаемую Россию есть «тати духовные», обманно стоящие за новую правду, обдирающие под шум грозы и бури золотую парчу разодранной завесы. «Обнаглелые жадно, с обезьяньим гиком и гоготом, рвут на куски»... Да, это подлинно – есть. Но увидеть только это во всей грозе и буре революции – не значит ли быть «мимоходящим» революции и хулить ее, «покивающе главою»?
Он не увидел и не услышал вихря надвигающейся мировой революции, а если и увидел, то счел его только «беснованием». Ни подвига, ни жертвы не увидел он в революции. И глубоко враждебны ему слова, приводимые им в теперь же написанной «Огневице»: «На Руси крутит огненный вихрь. В вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад. Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит, завьет наш скифский вихрь. Перевернется весь мир».
Враждебен ему этот вихрь – старые, староверские, исконные, дедовские, любимые ценности сметает вихрь этот; и видит он в нем только сор, только пыль, только смрад – и не видит испепеляющего огня, не видит весенних семян. Ржав душит его. О пыли, о соре, о смраде и написано все «Слово о погибели Русской Земли».
7.
Огненный вихрь революции ненавистен Ремизову: сметает и испепеляет вихрь этот самое дорогое, самое исконное, самое любимое,
|
208
|
чем жила его душа: «Святую Русь». Испепеляет старое, но не рождает ли новое? Что ему до того? На старое устремлена его душевная боль: «где ты, родная твердыня, Последняя Русь?..Россия моя загибла!»
Какие же мировые ценности «Святой Руси» сметает этот враждебный вихрь? Или это камень, дерево, краски, претворенные в чудо человеческим творчеством? «Краснозвонный Кремль?» «Белоснежный, как непорочная девичья грудь, златокровельный собор Благовещенья?» Нет, не это; не только это. Дорог Ремизову каждый камень стен краснозвонного Кремля, но еще дороже те духовные ценности, духовные силы, которые этот камень клали, которые эти стены освящали, которые поддерживали не каменную и деревянную, а душевную и духовную «Святую Русь». Какие же это ценности?
Смело и откровенно отвечает на это Ремизов: православие, самодержавие, народность.
Трудно верится сразу, что именно здесь его ценности, что таков внешний политический смысл «Слова о погибели Русской Земли», но сомнения невозможны: именно это хочет сказать и говорит Ремизов, именно эти ценности «Святой Руси» ему дороги, за сокрушение их ненавидит он революцию, в их гибели видит гибель России и служит по ней тяжелую свою панихиду, возглашает ей безвоскресную «вечную память».
«На трех китах жила земля» – и нет этих трех китов, выброшены на мель вихрем революции, и в гибели их – гибель земли русской. Отчего однако художник не хочет быть откровенным до последнего конца и назвать своих китов поименно?
«Был беспорядок, но был и устой,» – отчего не сказать явно: устой кита самодержавия? «Было унижение, была и победа»: какая победа – на полях Галиции и в другие войны? «Были казни, была и милость» – отчего же не договорить до конца: милость царская? «Были будни, труд и страда, а бывал и праздник с долгой всенощной, с обеднями, а потом с хороводом громким, с шумом, с качелями. Был голод, было и изобилие». Да, все это было, но было от самодержавия или помимо него? И пожрано это вихрем революции, или смерчем мировой войны, «обеспощадившим сердце мира всего, всей земли»? И когда оплакивает Ремизов родину, когда он плачет, что «багряница царская упала с плеч ея» – то мы теперь видим: о багрянице не только родины, но и царя скорбит он. И когда в проникновенном «Действии о Георгии Храбром» плачутся «старцы вавилонские», что без царя никак со «Змеем» не управиться, что «не стало в городе управителя, все в раздор пошли; поскорее бы вернулся царь: с царем думу
|
209
|
думать и мысли мыслить» – когда мы слышим все это, то знаем теперь: вкупе и влюбе Ремизов со старцами вавилонскими. И когда в «Слове» своем говорит Ремизов: «хочу уз, вместо насилия» – то мы понимаем, что говорит он о насилии социалистическом и тоскует об узах самодержавия.
«Был беспорядок, но был и устой: купцы торговали, земледельцы обрабатывали землю, солдаты сражались, фабричные работали. Все перепуталось». Вот она, ненависть «староверия» к революции, подкосившей исконный уклад жизни! И как жутко читать эти слова, которыми большой художник стирает грань между собой и мелкодушным обывательством, всесветным мещанством! И не видит он, что именно во всех его словах этих – подлинный «обезьяний гик», что между «Святой Русью» и «обезьяной» стирается здесь последняя черта!
Так о «самодержавии» скорбит художник, который сам о себе говорит: «я всеми грехами грешен, но родине и свободе я никогда не изменял» («Огневица»). Родине – да, но свободе? Или не измена ей этот плач о ките самодержавия? Или самодержавие, чье бы то ни было, совместимо со свободой? Или в революции видит он только то же самодержавие? Да, для него свобода внешняя, свобода политическая – от дьявола. Недаром в чудесном его «Бесовском действе» демон Тимелих возвращается победоносно в ад с земли, на которой где-то кому-то успешно помог сделать революцию: «наши взяли верх! Воля, равность, тьма тем свобод!..» Какой же свободе Ремизов после этого «никогда не изменял»?
8.
И дальше, еще дальше развивается нить плача, больней, еще больнее скорбит сердце «старовера» о двух других вечных ценностях, пожранных вихрем революции: православие! народность!
«Была вера русская искони изначальная». Была. Но вот налетел вихрь революции и – «нет веры в России, нет больше церкви, то ли церковь, где восхваляют временное?»
Нет церкви. А раньше, за день до революции - была? Когда вместо временного «Временного Правительства» прославляли навеки нерушимого «благочестивейшего, самодержавнейшего» – тогда церковь существовала? Тогда для верующего сердца лучше было? Тогда жило православие, жива была церковь?
Да, с легкостью постыдной изменила церковь самодержавию, «клятву свою сломала, как гнилую трость». Всего за несколько дней
|
210
|
до революции убежденнейшие «идеологи православия» (свящ. Флоренский и тысячи безвестных пастырей) прославляли идею самодержавия, царскую власть, говорили о глубочайшем и святейшем мистическом источнике этой власти. А через несколько дней они же прославляли в церкви «благоверное Временное Правительство».
Да, ниже пасть нельзя. Где среди них люди, твердо решившие не изменить правде своей? «Где ты, родная твердыня, Последняя Русь? Я не слышу твоего голоса, нет, не доносит и гари срубной из поволжских лесов... Или нет больше на Руси – Последней Руси – бесстрашных вольных костров?» Да, не было мужества и бесстрашия, не было мученичества за правду свою; трусливо переметнулась церковь на сторону сильного.
Но только ли в наши дни совершилось это? А где же были в церковном православии вольные бесстрашные костры за последние двести лет? Были они – вне церкви, ибо дым гари срубной доносился с поволжских лесов не во имя церкви, а с проклятием церкви, не во имя царя, а против царя. Сжигали себя в срубах «староверы» тех дней, ибо церковь гнала их; сжигали себя, ибо не принимали они власти «Зверя» – мистической, священной власти петровского самодержавия. Разрушена эта власть – и нет и не будет костров в поволжских лесах: но где же теперь эти вольные костры на Москве-реке?
Нет и не будет. Церковь гонительньница не возмогла стать церковью гонимой; двести лет она была в союзе со «Зверем» – ей ли удостоиться мученического венца? А ведь за эти же два века – сколько было мучеников вне церкви в борьбе за народ против «Зверя»! Мученичество же – всегда побеждает. И с кем был Христос распинаемый - неужели темно это автору панихидного «Слова»? И как не видит он, что уже двести лет тому назад погиб в вихре петровской революции кит церковного православия, что и тогда, и теперь одинаково «пусто место», что одинаково мерзко зрелище церкви, какую бы государственную власть она не прославляла – самодержавнейшую или демократичнейшую, ибо обе они – одинаково временные. Эту ли церковь ценит автор «Слова»? За это ли православие скорбит?
9.
Нет царского самодержавия, нет церковного православия. Остается одна «народность».
Быть может, Ремизов видит в церкви только внешнюю «церковь», только внешний чудесный облик, «Рублевскую Русь», и дорог
|
211
|
ему в церкви только этот облик, только бытовой уклад, только сложившаяся веками красота, а, значит, в православии дорога ему лишь «народность», третий кит? Но как же не видит он в таком случае, что этот «третий кит» есть подлинно и первый, и последний, что «народность» пребудет вечно, пока есть «народ»?
Неужели же «слово иноземное, залетное» показалось художнику сильнее «народности»? И как не увидел он за «иноземным» – подлинно русского, за «залетным» – вечного? Или «обезьяний язык» современности так испугал художника, всю жизнь низавшего народные слова из старых книг, бусу по бусинке? «О, родина моя обреченная... Из твоих же камней самоцветных, из жемчугов – слов твоих я низал белую рясну на твою нежную грудь»... Или он не верит, что обезьяний язык минется, а лежащая за ним правда останется? Или он не знает, что «обезьяний язык» времен петровской революции миновался давно, а плодами той революции двести лет жила Россия?
В пушкинском «Арапе Петра Великого» дура Екимовна передразнивает и представляет русских «заморских обезьян»: шаркает, кланяется, кривляется и приговаривает – «мусье... мамзель...асамблея... пардон». Простительно не видеть за смешной внешностью глубокой сущности шутихе Екимовне, но не творцу «Крестовых сестер» и мудрой Акумовны. Или и петровская революция ему так же ненавистна?
Да, ларчик открывается в этом простом месте: «Святая Русь» Ремизова, исконного «старовера», лежит «об-он-пол» петровской революции, ибо лежит по ту сторону всякой революции. Но все-таки – понимает ли он, что в своей революции Петр был в тысячи и тысячи раз более взыскующим Града Нового, чем девяносто из сотни староверов, сожигавших себя в срубах во имя «Святой Руси»?
Подлинно пропасть разверзлась между всеми нами, если даже таких простых истин не понимают стоящие рядом с Ремизовым, ибо имя же им легион. Здесь у нас с ними нет общего языка, здесь взаимно царит подлинно «обезьяний язык», здесь подлинно человек человеку не волк, не бревно, а обезьяна. «Гик обезьяний» слышат взыскующие на обеих сторонах пропасти - и не знают, не понимают, что это на их стороне раздается гик. И величайшие смешиваются здесь с ничтожнейшими: с каким восторженным гиком присоединится мелкодушный всесветный мещанин к ремизовскому заушению революции!
И здесь, повторяю – кара Ремизова. Ибо нельзя безнаказанно заушать распинаемую идею, нельзя смешиваться с «мимоходящими» |
212
|
и злорадствующими, какая бы боль душевная не вызывала эту ненависть и злобу. Ведь и среди хулящих Распятого были, вероятно, искренние сторонники старозаветного «Святого Израиля»; ведь и среди книжников были люди, свято верившие в свою правоту. Беда их был лишь в ослепленности их: вожди слепые, они не предвидели, что распятая ими идея воскреснет и победит мир.
10.
Всякая революция враждебна духу ветхозаветного «Святого Израиля» – «Святой Руси»; и когда приходит она, то видят в ней староверы лишь гордыню дьявольскую, лишь «похвальбу», которую надо отринуть и сопричесть к разбойникам.
Как ненавидит Ремизов петровскую революцию! Как ненавидит Петра! – хотя чаще всего и таит это. Но когда герой «Крестовых сестер» в отчаянии и злобе обращается к Медному Всаднику с бессвязными обвинительными горькими словами: «Петр Алексеевич, Ваше Императорское Величество! Русский народ настой из лошадиного навоза пьет и покоряет сердце Европы за полтора рубля с огурцами... Больше я ничего не имею сказать»... – это Ремизов проклинает в тайне души Петра и революцию.
И когда теперь, в своем «Слове», говорит он о Медном Всаднике прежнее проклятие и отчаяние звучат в новых словах: «безумный ездок, хочешь за море прыгнуть из желтых туманов гранитного любимого города, несокрушимого и крепкого, как Петров камень, – над Невою, как вихрь, стоишь, вижу тебя и во сне, и в явь»... Ибо не верит Ремизов, что вихрь этот за море на Запад летит, что вихрь этот несет весенние семена. На Запад? Покорять сердце Европы? – За полтора рубля с огурцами! Весенние семена? – Настой из лошадиного навоза!
И вот почему нет веры к другим, светлым словам, которыми хочет сгладить Ремизов свою «вечную память»... «Русский народ, настанет Светлый день! Слышишь храп коня? Безумный ездок, что хочет прыгнуть за море из желтых туманов, он сокрушил старую Русь, он подымет и новую, новую и свободную, из пропада»...
Да, такова вера наша – но не Ремизова, бессилен здесь его голос, сам же он заглушает его своим плачем, своими проклятиями. Да, это для народного поэта Клюева –
Поле Марсово – красный курган,
Храм победы и крови невинной,
|
213
|
а Ремизов в вещем сне своем («Обезьяны», собр. соч. т. III) недаром видел себя на Марсовом поле только предводителем шимпанзэ, подвергаемых смертной казни... «Когда же Марсово поле насытилось визгом и стоном, а земля взбухла от пролитой обезьяньей крови» – на Марсово поле прискакал, как ветер, Медный Всадник и стянул арканом горло «предводителя шипманзэ». И тогда, дерзко глядя в ненавистное лицо страшного всадника, он «прокричал гордому Всаднику трижды петухом»... Да, вот это – подлинный Ремизов! И в «Слове» своем он не отрицается от себя; одна беда: «закукарекал бы, да головы нет, давно оттяпана».
Нет веры Ремизову благословляющему, ибо слишком искренен и силен голос Ремизова проклинающего. Как неубедительно и слабо звучит прекрасно сделанный его рассказ «Gloria in excelsis», светлый клик его: «слава в вышних Богу и на земле мир...»! Как искренне и сильно удивительное «Слово о погибели Русской Земли», похоронный марш его, вечная память!
Когда к Николаю Угоднику (в «отреченной повести» Ремизова) явился ангел Господень и повелел идти истребить русскую землю, русский народ – «пропащий народ: вор на воре, разбойник на разбойнике, грабят, жгут, убивают, брат на брата, сын на отца, отец на сына, дочь на мать!» – то ослушался Никола, не истребил, не проклял русскую землю, но «трижды благословил ее великим благословением»... И это - не удел Ремизова: хочет благословить – и обвиняет, хочет принять – и отвергает. А ведь и он когда-то знал от мудрой Акумовны, что «обвиноватить никого нельзя».
11.
«Слово о погибели Русской Земли» – одновременно и панихида по «Святой Руси», и анафема русской революции – революции, а значит, и народу русскому, предавшему святыни старого устоя, старого строя. Конечно, камень, брошенный вверх, падает обратно на голову бросившего; конечно, панихида эта – не по живой России, а лишь по «Святой Руси» Ремизова, панихида его по своей вере, по самом себе. И именно потому такое жуткое, такое сильное впечатление производит она. Поистине, «Слово» это есть тот самый «обвинительный акт всему русскому народу», который когда-то (в «Пятой язве») писал о самом себе судебный следователь Бобров, писал рукою Ремизова.
Была у следователя Боброва «заветная тетрадь», «крест трудов» его, «плач» над раззором русской земли, плач о погибели |
214
|
русского народа. Тетрадь эта ныне перед нами: воскрес Бобров и дописал свой «плач», написал «Слово о погибели Русской Земли». Да и многое ли пришлось ему добавить? И тогда говорил он и теперь говорить он одно и то же, говорит теми же словами.
Что тогда говорил он, старовер, о революции, о революционерах?
«Нищие душой, слепые недоноски, голыши духом, не находящие ничего другого для культуры России, для русского народа, как хулить и ругать Россию» – Россию тогда царскую, самодержавную... «Нашли занятие! Нашли себе русское дело!» И теперь прежними словами судит и осуждает он их. «Человекоборцы безбожные!.. Вожди слепые, что вы наделали?.. Вы душу вынули из народа русского!»
И тогда видел он в идее революции, в идее внешней свободы – только гордыню бесовскую, лик обезьяний: «силы курячьи, душонка воробьиная, что сделаешь, что выдумаешь, чего достигнешь, кому поможешь?.. Всякая обезьяна чудеса нынче творить хочет... Обезьяна чудотворить полезла, и слепой слюнявый мерзеныш хозяйствует»... А теперь – не теми ли самыми словами говорит он о революции?
И тогда отрекался он от России, проклинал ее за крамолу и неправду:«я не русский, нет правды на русской земле!» И теперь отрекается он от нее, ибо после революции – «что скажу я в защиту народа моего? И стыдно мне – я русский, сын русского!.. Теперь презираем со всем народом несу кару, жалок, нищ и наг».
И хотя тут же говорит он, что не отречется он ныне от «грешной» России – «нет, я не оставлю тебя и в грехе твоем, и в беде твоей... И мне ли оставить тебя, – я русский, сын русского, я из самых недр твоих»... – хотя он и говорит это, однако, не видит, что все «Слово» его есть сплошное отречение. Говорит одно, делает другое; силен и тверд Ремизов осуждающий, слаб и немощен Ремизов благословляющий. И если нельзя его обвинить в том, что отрекается он революции теперь, когда уже
...третью песню
Пропел петух, –
то лишь потому нельзя, что от революции он отрекся до революции, давным-давно. Ибо во всякой революции, а в этой особенно – видит он не Христа, а Ангела Зла, который «подымается из бездны»... «Серебряная пятигранная звезда над головой его с семью лучами, и страшен он»...
|
215
|
12.
Так думают, так верят, так чувствуют на «старой» стороне пропасти люди Ветхого Завета, люди Старого Мира.
И верят, и чувствуют, и знают на «другой» стороне пропасти, люди, чающие Мира Нового, что распинаемая ныне революция – светла по конечному духу своему, что если в смерче мировой войны подлинно «демоны вышли из адской норы», то в вихре восставшей против войны революции – «Мессия грядущего дня» открывает новые мировые дали.
Два завета, два мира, две России. И непереходимой пока пропастью отделены они одна от другой.
«...И вот слышу один обезьяний гик. Русь моя, ты горишь! Русь моя, ты упала, не поднять, тебя не подымешься!» – так видит Россию, народ, революцию большой художник со своего края пропасти. И с другого берега доносится до него голос поэта, иную Русь взыскующего:
И ты, огневая, стихия,
Безумствуй, сжигая меня.
Россия, Россия, Россия -
Мессия грядущего дня!
13.
Два подлинных народных поэта противостоят Ремизову и присным его и сталкиваются две России, два мира, две революции. Клюев и Есенин - каждый из них подлинно «русский, сын русского», каждый из них подлинно «от самых недр» России, от самых недр «Святой Руси». Но их «Святая Русь» – не позади, а впереди; все старое до крупинки приняли они в свои души, «Рублевская Русь» дорога им не меньше, чем Ремизову, но впереди видят новое Солнце они, подлинно народные поэты. И не проклинают они, а благословляют, не приходят в отчаяние, а верят в будущее, не Ангела Зла видят в мировой революции, а Мессию грядущего дня, не ужас бессмыслицы видят вокруг, а трагедию Голгофы.
Ремизов – на одной стороне пропасти, Клюев и Есенин – на другой ее стороне. Темными лучами заката освящен он, поэт Старой Руси; первые золотые лучи зари восхода начинают падать на головы поэтов новой России. «Слово о погибели» могильно звучит у Ремизова, «Певущий зов» и «Песнь Солнценосца» победно
|
216
|
слышатся у Есенина и Клюева. Он провозглашает скорбную «вечную память» Святой Руси и народу, они возглашают «многая лета» грядущей России и революции; на его панихиду они отвечают молебном. Два завета, два мира, две России. Из глубины народной поднялись обе эти России, и пропасть между ними; одна – Россия прошлого, другая – Россия будущего, Град Старый и Град Новый.
У Ремизова – «злоба кипит в душе, кипит бессильная: ведь полжизни сгорело из-за той России, которая обратилась теперь в ничто...» И не одинок он теперь в своей злобе – густая толпа злобящихся с ним и за ним. Но беззлобна радость народных поэтов: «Радуйтесь! Земля предстала новой купели!..»
О, Родина,
Мое русское поле,
И вы, сыновья ея,
Остановите
На частоколе
Луну и солнце –
Хвалите Бога!
Ремизов проклинает – и: «не проклинаю я никого, потому что знаю час, знаю предел, знаю исполнение сроков судьбы... Ничто не избежит гибели..». И отвечает ему поэт (Есенин, в поэме «Октоих») сильными и полными веры словами:
Восстань, прозри и вижди!
Неосказуем рок,
Кто все живит и зиждет -
Тот знает час и срок.
Вострубит Божьи клики,
Огнем и бурей труб...
Для Ремизова русский народ погиб: «одураченный, плюхнулся свиньей в навоз... Землю свою забыл колыбельную» – на трех китах стоявшую. «Русский народ, это грех твой непрощаемый». Так погиб («грех непрощаемый»!) русский народ для Ремизова – и воскрес для поэта Клюева:
Сбылись думы и давние слухи,
Пробудился Народ-Святогор!
<.........>
Ослепительный риз серафима,
Заревой святогоров кафтан...
|
217
|
И этот народ- Святогор для поэта – подлинно воскрес к жизни новой, к тяжелому, тернистому, крестному пути. «Он воскрешенный Иисус, Народ родной страны»...
Две страны, две правды, две революции, «свинья» и «Ангел Зла» с одной – «Святогор» и «воскрешенный Иисус» для другой. И большому старомосковскому художнику-книжнику противостоит здесь еще более древняя, народная, глубинная правда – правда о воскресшем в революции Народе, вновь обреченном на крестный путь и на крестные муки.
14.
«Воскрешенный Иисус, Народ родной страны» – вновь рождается ныне в огне войны, в грозе и буре революции. К старому – возврата нет. «Она загорелась, звезда Востока! Не погасить ее Ироду кровью младенцев»... Не погасить, но и нам – не изменить предначертанного мировой историей крестного пути возрожденного народа к новой исторической Голгофе. Это горькая чаша, но, по-видимому, неизбежная, нас она не минует, принимая ее, мы не должны забывать, однако, что Голгофа для идеи – грядущее ее воскресение «в силе и славе». И потому – будем готовы к дальнейшему тяжелому, тернистому пути, по которому уже идем с самого начала «великой русской революции».
Крестный путь этот ясно видят от народных глубин оба наших поэта: оба знают, что
Чашу с кровью - всемирным причастьем
Нам испить до конца суждено.
Но знают они и то, что «за черным ненастьем блещет солнце – Господне Окно» (Клюев); знают, что настанет пора, когда мы «красное солнце мильонами рук подымем над Миром печали и мук», знают, что нынешняя революция наша – грядущий дар и миру, и родине, «тебе, твоим туманам и овцам в полях, несем коровьим чаном мы солнце в руках» («Октоих»). Но солнцу этому, наверно, суждено еще погаснуть для того, чтобы, вновь воскреснув, победить мрак.
Впереди – крестный путь. Снова Сын Человеческий отдается книжникам на поругание, снова он одинок – быть может, еще более одинок, чем прежде.
Снова мне, о Боже мой,
Предстоит твой Сын!
|
218
|
По тебе молюся я
Из мужичьих мест.
Из прозревшей Руссии
Он несет свой крест.
Но пред тайной острова
Безначальных слов –
Нет за ним апостолов,
Нет учеников...
(С. Есенин «Пришествие»)
И снова «рыжий Иуда целует Христа»; снова спят ученики – все мы, попустительством своим восемь месяцев предававшие революцию «воинам первосвященника»: снова «отрицается» Симон Петр, снова «с шеста Созвездья поет петух». И под тяжелыми ударами рабов первосвященника падает Народ, падает революция на своем тяжком пути:
Под снежною ивой
Упал твой Христос.
Опять его вои
Стегают плетьми
И бьют головою
О выступы тьмы.
(«Пришествие»)
Да, еще в первые дни и часы революции говорил поэт о том, как «пал, сраженный пулей, младенец Иисус». С тех дней – прошли года и года, революция, преданная рабами «справа», губится учениками «слева». Но не все ли равно каким путем идти к Голгофе? Лишь бы не путем «злости лютой» и «злобы бессильной», лишь бы с сознанием великой правды происходящего.
15.
Но и в тяжком пути этом разное видят люди двух станов, двух миров, двух заветов, разделенные пропастью. Для одних – ужасен бессмысленностью своею мрак, простершийся над землею «от шестого часа до девятого», и проклинают они его:
«Тьма вверху и внизу. И свилось небо, как свиток. И нету Бога.
Скрылся он в свитке со звездами, и солнцем и луною. Черная бездна разверзлась вверху и внизу. И дьявол потерял смысл бытия своего, повис на осине Иуды. А все зачем -то еще живут».
|
219
|
И не видят они, что среди этой тьмы на лобном месте возвышается Крест. А видят его те, которые стоят на другой стороне пропасти.
Ей, Господи,
Царю мой!
Дьяволы на руках
Укачали землю.
Снова пришествию Его
Поднят крест.
Снова раздирается небо
О Саваофе!
Покровом твоим рек и озер
Прикрой Сына!
Под ивой бьют его вои
И голгофят снега твои.
О ланиту дождей преломи
Лезвие заката!
Трубами вьюг
Возвести языки!
Но не в суд или во осуждение.
(«Пришествие»)
Так бесконечно разно чувствуют происходящее в мире две наши России.
Для одной черная бездна революции разверзлась вверху и внизу; и дьявол повесился, и Бога нет – ибо пришел Ангел Зла, пришла революция, и до конца свершит свой путь. Для другой – снова «раздралось небо», церковная завеса, снова «...дьяволы на руках укачали землю», и Бог безмолвствует – ибо распинается народ, ибо не дадут революции совершить пути до конца, ибо «снова пришествию Его поднят крест». Как понять друг друга этим людям двух разных миров? Как протянуть им друг другу руки с двух сторон пропасти?
Когда-то Ремизов в потрясающем по силе апокрифе «О страстях Господних» рассказал нам, как распятый Христос никогда не воскресал, а стал добычею тления и Сатанаила, осквернили и истязали бесы – «сила несметная из темных ям» – мертвое тело Христа, посадили бездушного, истерзанного мертвеца на престол славы, и возгласили «всем народам подлунной, всем бывшим и грядущим в веках» «се – Царь ваш».
«Тогда высоко, в удольнем месте над ярым солнцем, в ярких лучах последним обетованием возник на небеси Крест,
|
220
|
а на Кресте пригвожденный обезображенный труп. «Се Царь ваш!» Восседая на крыльях ветряных, Сатанаил дунул в Крест – и Крест с трупом обратились в прах»...
Вот подлинная вера Ремизова. Много писал он о Христе, но не все до сих пор понимают, что его Христос – не воскрес. Что ж удивляться тому, что и революция для него есть лишь «беззаконство» несметной бесовской силы «из темных ям»? Этому отношению к революции еще «Бесы» Достоевского положили начало. Что ж удивляться и тому, что нет и не может быть взаимного понимания между таким отношением к мировой вести, – и верою в то, что нынешняя и грядущая мировая трагедия есть не беззаконство темной силы, а тяжелый, тернистый светлый путь человеческого освобождения, что светлая победа – впереди, что
...ни единый камень,
Через пращу и лук,
Не подобьет над нами
Подъятье божьих рук.
(«Октоих»)
16.
И тут – начинается самое трудное, трудное для души, для сознания, для веры многих и многих.
Как?! Светлый и тяжкий путь революции? Радость народного освобождения? Сотни и тысячи невинно убитых и пострадавших – это ли радость! Гражданская война, взаимная ненависть – «пятеро во едином дому разделены, три против двух и два против трех» – это ли Христос! Народ убийца, грабитель и насильник - это ли «воскрешенный Иисус»! Подлинно, не мертвый ли, дьяволом созданный труп, восседает ныне на «престоле славы»? Может ли быть «радость» в эти мрачные, темные дни?
Так с ненавистью, так с «лютой злостью» говорят на одной стороне пропасти; многие и многие на другой ее стороне падают под бременем тяжелого этого сомнения. Понятна их душевная боль, но непонятна их душевная слабость: разве ждали они от революции – царства Божия на земле? И разве слова о разделении «пятерых в едином дому» Христос не о себе сказал? И разве имеют другой смысл уже не раз повторенные выше слова: «не мир, но меч»?
А с «лютой злостью» вопрошающие – пусть сами дадут ответ. Не они ли, не из их ли нынешнего стана взывали – еще
|
221
|
так недавно! – к войне «во имя любви Христовой!» Не из их ли уст раздавались кощунственно применяемые к мировой войне великие слова: нет большей любви, чем положить душу за братьев своих? Не благословляли ли из их стана пастыри крестом Христовым людей на бойню человеческую? И если революция принесла многим тысячам смерть и гибель, то на каких весах расчислить и взвесить – сколько тысяч по- иному погибло бы за это время от бичей старого строя, старого уклада, так любезных сердцу ревнителей «Старой Руси»? Какой мерой измерить где, когда и на чьей стороне было больше человеческого горя, человеческих страданий? И разве наконец, этой мерой определяется правда или неправда, в основе мира лежащая?
Взаимная ненависть и вражда? Да, она вылилась теперь наружу, затопила улицы городов, разлилась по всей земле. Но ведь вылилось в один год, что копилось веками - как не понять этой простой истины людям, копящим ныне «злость лютую»? А когда их «лютая злость» из «бессильной» станет силой, когда выльется она в деяния во имя «закона», «порядка», «во имя Христа» – кровию по колено насытится русская земля! Погодите, дайте им только с силами собраться да выждать удобное время - виселицами, во имя Христа, уставят они русскую землю, потоки крови прольют во имя подавления революционного «беззаконства»! Тогда-то уж наверное Христос будет посреди них...
Народ грабитель и насильник – «воскрешенный Иисус»? Нет, не народ грабитель, а народ освободитель, не народ убивающий, а народ умирающий. И поистине слеп тот, кто не видит вокруг себя этого, кто не видит вокруг себя подвига и жертвы. Отвратительны на верхах политические партии, губящие революцию дрязгами, духовным грабежом народных ценностей, омерзительна в низах темная, веками вскормленная злоба, но разве злобы этой не вдесятеро больше на верхах? И разве непонятно, что народ в целом – ни тут, ни там, что не может душа народная быть сопричтена к разбойникам и убийцам! Пусть эту хулу на духа произносят с лютой злостью на одной стороне пропасти – не поколеблет она того, что видим мы своими глазами. Видим мы и грабеж, и насилие, и душевное падение, но видим и подвиг, и жертву, и душевное горение, – видим и то, и другое на обеих сторонах пропасти, разделившей на два стана Россию. Велика наша скорбь, негодование наше – о падении; велика наша радость, ликование наше – о горении человеческой души.
|
222
|
И все это – чувствуют, все это – осязают народные поэты. Радостна для них народная свобода, праведен для них народный гнев: «обручились мы с пламенным гневом» (Клюев). Ибо гнев этот – начало свободы:
Пролетела над Русью Жар-птица,
Ярый гнев зажигая в груди…
Богородица наша Землица –
Вольный хлеб мужику уроди!
Пришла народная свобода, и в ее бурных волнах «погибают корабли Неволя, Лихо, Сглаз»... Улягутся волны, утихнут бури – и твердо станет Новый Град на землю свободы; и уж тогда –
Не сломят штык, чугунный гром
Ржаного Града стен,
Не осквернят палящий лик
Свободы золотой…
Красноголосый вечевик –
Ликуй, народ родной!
И в то время, как ревнители старинных устоев «Святой Руси» с трепетом и горечью прислушиваются к чужим для них шагам свободы, плачут о старом, боятся нового – народный поэт твердо и смело глядит в лицо, быть может, еще темному и черному будущему; он знает и верит, что «алмазный плуг подымет яр волхвующих борозд». И другой поэт созвучно первому повторяет: «пой, зови и требуй скрытые брега!» – знает он, что «гибельной свободы в этом мире нет»...
И в то время, как поэт «Старой Руси», Старого Града, в ужасе от «беззаконства» свободы, в ужасе от самой свободы: – «Свобода! Был человек связан и скован – освободили: иди, куда знаешь! Делай, что хочешь! Ну, веревку и прячешь, а то неровен час, вон крюк на потолке крепкий»... («Огневица») – в это самое время поэт Града Нового в глубинных словах складывает гимн восходящему солнцу свободы:
Три желудя-солнца досталися нам –
Засевный подарок взалкавшим полям:
Свобода и Равенство, Братства венец –
|
223
|
Живительный выгон для ярых сердец:
Тучнейте, отары голодных умов,
Прозрений телицы и кони стихов!
Да, только с великой радостью в душе можно написать такие строки!
Но в чем же эта радость, на чем стоит она? Неужто только на камне «политической свободы»: было у нас любезное сердцу ревнителей «Святой Руси» самодержавие, а ныне «спокойно звенит за окном, то погаснув, то вспыхнув снова, железное слово рре-ес-пуу-ублика»? Да, это первая, самая малая ступень на лестнице свободы. Но неужели весь путь оканчивается ступенью второй, «социальной свободой»: «матка-земля, бают, вся отойдет в руки народа»?.. Да, и эта вторая ступень твердо заложена в народной душе. Но когда этими двумя ступенями ограничивается лестница свободы, поэт не может тогда подняться по ней до вершины духа:
Лестница к саду Твоему –
Без приступок...
Как взойду, как подымусь по ней
С кровью на отцах и братьях?...
(«Пришествие»)
И кровь эта – не только «гражданской» войны, но и войны «мировой», ибо для народной души нет свободы без третьей ее ступени – свободы мировой, всенародной и «международной», «интернациональной», как говорят теперь временным, глиняным словом. Но за временным словом этим народные поэты чуют вечное: «на земле мир, и в человеках благоволение»...
18.
Всемирность русской революции – вот что пророчески предвидят народные поэты, и в этом их последняя, глубокая радость, в этом их вера в новое воскресение распинаемой правды, вера в то, что «за черным ненастьем светит солнце, Господне окно»... Революция будет или всемирной, или временно погибнет. И русский народ идет ко всему миру с открытой душой и благой вестью о всемирной свободе:
Всех зовешь ты на пир,
Тепля клич, как свечу,
|
224
|
Прижимаешь к плечу
Нецелованный мир.
Свят и мирен твой дар,
Синь и песня в речах,
И горит на плечах
Необъемлемый шар!
Удастся ли закинуть его в небо? Поставить на столпы? – удастся или нет, лишь бы не уставала в нас воля к всемирности, лишь бы не изменяло нам знание всечеловечности, лишь бы помнили мы вечные слова, что зажженную свечу не прячут в сокровенном месте. И это сознание всемирности радостно поэту Клюеву:
Хлеб да соль, Костромич и Волынец,
Олончанин, Москвич, Сибиряк!
Наша Волюшка – Божий гостинец,
Человечеству светлый маяк...
И светлый маяк этот освещает человечеству дорогу в Град Новый, в тот Ржаной Град, который объединит в своих стенах все народы:
То кровью выкупленный край,
Земли и Воли град;
Многоплеменный каравай
Поделят с братом брат...
Всемирность грядущей революции ясно провидится нашими поэтами; и не с ужасом, а с радостью ждут они грядущую в мир свободу, возглашают ей «Осанну в вышних» («Октоих»). Началась она на Руси, и ныне – «великою рекою текут твои уста»; дерзко и с титаническими замыслами начата была она: «плечьми трясем мы небо, руками зыбим мрак, и в тощий колос хлеба вдыхаем звездный злак» («Октоих»). И верят поэты, что настанет час, быть может еще и далекий, когда весь мир отзовется на наш призыв, когда на звон мирового колокола, на свет лучей красного солнца Братства придут все народы, откликнется все сущее в мире:
На каменный зык отзовутся миры,
И демоны выйдут из адской норы,
В потир отольются металлов пласты,
Чтоб солнца вкусили народы-Христы.
|
225
|
О демоны-братья, отпейте и вы
Громовых сердец, поцелуйной молвы!
Мы – рать солнценосцев, на пупе земном
Воздвигнем стобашенный, пламенный дом.
Китай и Европа, и Север и Юг
Сойдутся в чертог хороводом подруг:
Чтоб Бездну с Зенитом в одно сочетать,
Им бог – восприемник, Россия же – мать.
Глубже, мощнее и прекраснее всех этих слов наших народных поэтов нет ничего в современной поэзии; кто их не расслышит – не услышать тому и братской вести о всемирности русской революции.
19.
Вера во всемирность русской революции, в далекое торжество ее вера наша. И только вера эта поможет нам пережить тяжелые и надвинувшиеся дни распятия и «положения во гроб» русской свободы – подобно тому, как вера в воскресение Распятого оживляла сердца верующих христиан. Вера в грядущее поможет пережить надвигающееся настоящее. Впереди – темные дни торжества черных сил, которые ныне собираются на одной стороне пропасти вместе с ревнителями «Святой Руси».
Я знаю, что Старый Мир еще соберет свои силы и поведет их в бой против Мира Нового – и победит в этой борьбе, и завалит камнем гроб народной свободы, и приставит ко гробу стражу, воинов и рабов архиерейских. И радоваться будут книжники, законники и фарисеи, радоваться будут с ними и сторонники «Святой Руси». И издеваться будут над верующими в воскресение: «уже смердит, ибо уже три дня, как он во гробе»! Еще мало пройдет – и черви могильные закопошатся...
Да, закопошатся. Придет, приползет могильный червь революции во образе торжествующего и всепоедающего всесветного Хама – всесветного мирового Мещанина. И трагедия всех искренних сынов «Святой Руси» – в том, что они теперь в одном стане с могильными червями... Как всесветный Мещанин ненавидит Новый Мир, как ненавидит он революцию, как жадно будет разлагать ее – кто же из нас этого не знает? Но немногие из нас хотят видеть, что ему в этой борьбе уготована пока несомненная победа.
|
226
|
Я знаю это, но знаю и другое; я знаю также, что вновь созиждется «через три дня» разрушенный Храм, хотя и неизвестно, сколько времени будут длиться «три дня» вселенской истории. Сколько бы ни длились – но в мировой жизни не было случая, чтобы золотые лучи восхода были побеждены темными закатными лучами. Остановить солнце на несколько мировых часов – это все, чего могут достичь новые Иисусы Навины ветхого завета, старого мира. Но не Иисусу Ветхого завета победить Иисуса завета Нового, не старому миру суждена конечная победа в мировой борьбе.
Это знают, это чувствуют, в это верят наши поэты, и вера их в новое «Пришествие» – горяча и искренна:
О верю, верю – будет
Телиться Твой Восток!
В моря овса и гречи
Он кинет нам телка...
Но долог срок до встречи,
А гибель так близка!
Уйми ты ржанье бури,
И топ громов уйми,
Пролей ведро лазури
На ветхое деньми!
И дай дочерпать волю
Медведицей и сном,
Чтоб вытекшей душою
Удобрить чернозем...
Да, в этом будущая наша судьба. Нам дана была великая радость увидеть пришедшую в мир свободу, и нам же дана великая скорбь – крестный путь свободы; «чашу с кровью, всемирным причастьем, нам испить до конца суждено»... Грязь мирового ливня покроет теперь поля – если еще не близко чудо всемирной революции. Свое мы сделали – мы боролись, и впредь до конца будем бороться за свою правду; полна ею была наша жизнь. И если мы погибнем, «дочерпав волю», то погибнем не напрасно; мы «вытекшей душою удобрим чернозем», и взойдут на ней весенние семена, которые разбрасывает теперь по всему миру русский вихрь.
20
Разделилась от огненного вихря сама на себя Россия – и вот две России перед нами. Политически, социально, духовно – на два
|
227
|
стана делится она и сметает все промежуточное, дряблое, примиренческое, соглашательское. И то, что свято на одном берегу пропасти - греховно на другом; божественно там-здесь демонично; Христос одного стана – Сатанаил для другого. И еще долго нет и не будет моста, нет и не будет взаимного понимания, доверия, общего языка. Нет и не может быть.
Странно раскололись две России, линия излома их могла быть создана поистине только землетрясением - так причудливо перемешались глубинные земляные и сухие поверхностные слои. Былые наши мистики и эсхатологи от интеллигенции – Бердяевы, Булгаковы, Мережковские и подобные им - все оказались теперь на той же стороне провала, где и злейшие их бывшие враги, а ныне союзники: все умеренные и аккуратные мещане от социализма, все благоразумные и кабинетные государственники от «буржуазии». И тут же с ними – рачители «Святой Руси», о себе же служащие панихиды. И на звук заупокойного плача – пополз к ним, предвкушая поживу, Могильный Червь революции; ведь и ревнители «Святой Руси» теперь «остается упасть червем и ползти»....
И на другой стороне провала, наряду с подлинными представителями «революционного социализма» оказались подлинные наши «староверы» от земли, едва ли не «двуперстники», подлинные эсхатологи, не кабинетные, а земляные, глубинные, народные. Так староверы оказались в «революционерах», а былые революционеры – в «староверах». И на этой стороне пропасти тоже кишат духовные мещане, мелкие хищники, примкнувшие к революции только для поживы; они первые предадут ее, первые присоединятся к пиру могильных червей.
Но что бы ни было на одной стороне пропасти – нет перехода на другую сторону: слишком глубоко разделение между двумя Россиями, слишком широко и далеко разверзлась земля. «Между нами и вами – пропасть великая утверждена: хотящие перейти отсюда к вам не возмогут, ни оттуда к нам не переходят».
И в то время, как на одной стороне служат панихиды по «Святой Руси», отпевают самих себя, копят «злобу бессильную» и «злость лютую», ропщут, кричат проклятия во мрак и видят во всем происходящем лишь «бесовское действо», лишь жалкий преходящий миг истории, без корней в прошлом, без прав на будущее – с другой стороны пропасти народный поэт отвечает всем им исповеданием своей веры, отрицанием их панихидного плача...
О, горе, кто ропщет,
Не снявши оков!
|
228
|
Кричащему в мраке
И бьющему лбом,
Под тайные знаки
Мы врат не сомкнем...
Но сгибни, кто вышел
И узрел лишь миг!
Мы облачной крышей
Придавим слепых...
Так разделилась русская литература, разделилось русское общество и вся русская земля; так, быть может, скоро разделится весь мир... И каждый из нас должен твердо знать, за какую правду он готов стоять до конца.
И если правда Ремизова мне чужда, темна и враждебна, то правда народных поэтов мне светла, близка и радостна.
21.
Если бы Правда измерялась количеством исповедующих ее – в русской литературе правда книжная задавила бы теперь правду народных поэтов. Ибо если в жизни с ними – многие и многие, то кто с ними в литературе? Никто, или почти никто. Ибо испытания в грозе и буре революции не выдержала русская литература, испытания жизнью не выдержала она – и почти вся очутилась в стане злобствующих, оплакивающих, панихидствующих, хихикающих, таящих бессильную пока злобу; почти вся она очутилась в стане того испуганного «утиного стада», о котором говорил Андрей Белый в статье о «Песне Солнценосца» Клюева.
Утиное стадо многочисленно, утиное стадо раздражено: Россия «родила богатыря»! Не подменить ли его «неведомой зверушкой»? Не сказать ли, что это подымается «Зверь из бездны»? Не сказать ли, что это не лебедь, а «гадкий утенок» родился? «Бабы старые, Бабарихи – все мы: Парки, старые бабы, бормочут, пророчат, глазят всех «гадких утят»; и от века до века так водится; царство уток – всесильно»...
И знаю я: во мгле миров
Ты – злая, лающая Парка,
В лесу пугающая сов,
Меня лобзающая жарко...
|
229
|
И многие из нас зацелованы теперь ею, этой «лающею Паркой», озлобленные, в злобе безумствующие на обеих сторонах пропасти... Всех лебедей злобно щиплет утиное стадо, как и всегда щипало: «но величайшего среди всех – оно распяло». И распинает вечно.
Утиное стадо видит, что рушится небо над его головой – привычное, обычное, яичное небо, небо яйца старого мира, старого строя и уклада «Старой Руси», вечного «Святого Израиля». Что ему до восхода новых небес, если небо яичной скорлупы разрушено?
Утиное стадо испугано грозой и бурей революции; в грозе оно видит только грязь, не чует за грязью живительного вихря и ливня, несущего весенние семена. «Так гроза человечества, ураган, все метущий и зревший в веках – не вызывает в нас мысли, что ныне завесою ливней закрыт миг рождения... в ясли: грядущей культуры; что маги прошли за звездой... И пастухи отвечают на песни веков славословием, перемогающим миллионы убитых, терзаемых, поднимающих руки горе: пастухи славословят Звезду...» И видит Андрей Белый, что «мужичьи ясли», над которыми утиное стадо подымет гомон, раскрыты в сердце русского народа: «сердце его – ясли, а в яслях – Христос, соединитель народов»...
Так перекликаются «глубиннейшие» народные поэты наши с «нагорнейшим» русским поэтом, так замыкается цепь между глубинами мудрости Востока и вершинами достижений Запада, преломившимися в хрустальном озере русской души. И радостно за русскую литературу, которая не останавливается на надгробном рыдании о погибающем старом мире, но провидит за тучами и вихрями новые миры.
Те, кому страшен мировой вихрь – запираются от него в четырех стенах, не идут на работу жизни, плачут о гибели Русской Земли. И отдаются этому вихрю те, которые знают и верят, что они несут миру новое слово и благую весть:
ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия, –
Мессия грядущего дня!
В этой благой вести, которую русская революция несет с собою в мир наша вера и наша надежда на светлое грядущее. Какая бы тьма ни упала теперь на землю, какой тернистый, крестный путь ни суждено будет пройти русскому народу – мы за распятой
|
230
|
видим воскресшую свободу, мы за тьмою видим восходящее Солнце.
Да, на Руси крутит огненный вихрь. В вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад. Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит, завьет наш скифский вихрь. Перевернется весь мир. И у кого есть крылья – тот перелетит в Мир Новый. Бескрылые же утки Старого Мира сметены будут вихрем и разбиты о камень мировой революции. Пусть будет это через года и века, но это – будет. «Тот, кто упадет на этот камень - разобьется, а на кого он упадет – того раздавит».
Борьба бескрылых с крылатыми – история Мира, история человечества, история революции. И этой борьбой разделены мы все теперь несоединимо. Два стана, два завета, две правды, две России.
|
231
|
| |
|
| |
| |