В своих повестях о «бесноватых» – Савве Грудцыне и Соломонии – А.М. Ремизов уводит читателя в наш XVII век: Савва вышел из бури Смутного времени, Соломония жила при царе Алексее Михайловиче – «в канун бури петровской».
В предисловии и послесловии автор «Бесноватых» как бы подкрепляет свой сказ ссылками на источники. Здесь и Костомаров, и Буслаев, и изданные почти сто лет тому назад «Памятники старинной русской литературы» и проч. Здесь же – и новейшие исследования, изданные Отделом древней русской литературы при Академии Наук СССР.
Но весь этот научный багаж нисколько не делает новой книжки Ремизова скучным паукообразным трудом. Наоборот, «Бесноватые» – художественно-литературное произведение, читать которое и приятно, и занимательно, а кому хочется – и поучительно…
Ремизов находит, что Достоевский был последним нашим писателем, у которого выступают «чорт» и «бесы»: после же него – «все бесы, описанные Гоголем, разошлись по своим берлогам, посмеиваясь над кичливым жалким человеком, который все свои человеческие мерзости валил с больной головы на здоровую».
«В наше время, – добавляет Ремизов, – человек действует за свой страх и сам за себя отвечает, и в литературе о бесах нет речи…» И вот, вроде как бы с целью восполнить этот пробел, он и принялся за писание своих «Бесноватых». И хорошо сделал, потому что едва ли кто другой из пишущих наших современников обладает таким даром передать язык и манеру письма Московской Руси.
Обе повести – «исповеди вздыбленной души» – исторически сложены в Великом Устюге, «на разречье полноводных рек»: Северная Двина, Юг, Вологда, Сухона. «В одну сторону – алебастровый берег, в другую – дремучая алая ограда дикого шиповника». Край освящен чудесами местных святых, юродивых Христа ради – Прокопия и Иоанна. В северные белые ночи он «пронизан и просуетен живою глушью скрывшихся и скрытых жизней, погружен на дно рек, а над домами, над белым шатровым собором розовеет полуночной зарей Соколья гора…»
Край этот, оказывается, Ремизову не совсем чужой. «О Савве Грудцыне и Соломонии я узнал на их родине, в Великом Устюге», пишет он – и добавляет: «Ради этих имен стоило и в ссылку попасть!»
Повести Ремизова, разумеется, нельзя и пытаться пересказывать «своими словами»: их нужно прочесть. Но хотелось бы отметить их язык. Не трудно себе представить, как сильно понизилась бы художественная ценность «Бесноватых», будь сказ о них написан нашим обычным – даже и вполне безупречным – литературным языком. «Есть тонкие невидимые связи меж контуром и запахом цветка», заметил однажды Брюсов. И это неоспоримо.
О языке Ремизова писали и говорили много. И не всегда и не все – беспристрастно и с пониманием. Среди русских писателей нашего века язык Ремизова, несомненно, обладает наибольшей индивидуальностью. Как по одному голосу мы узнаем знакомых, даже когда их еще и не видим, так по одной любой странице «Бесноватых» можно безошибочно угадать, кто их автор.
Когда-то – уже давно – Ремизов имел случай сказать о самом себе: я подразумеваю русскую прозу в ее новом, а в сущности – в древнем ритме: в ритме «Красного звона», в ладе «природной речи». Эти «лады» делают письмо Ремизова совершенно оригинальным, ему одному присущим. «Древний ритм» Ремизова – не подражание. Это у него – «природное». В этом качество его дарования. Как иногда стиль, отживший свой век, оживает в позднейшем художественном творчестве талантливого архитектора, скульптора, поэта, музыканта, и радует глаз и слух, так под пером Ремизова оживает замечательный язык протопопа Аввакума.
Творчество Ремизова не все оценивают одинаково, не всем оно одинаково доступно, не все ему сочувствуют. Но это уже зависит не от него: это – судьба многих истинных мастеров. Как отметил Тютчев,
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется –
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.