Только Ремизову присуща странная и страшная способность заманить читателя двадцатого века в самую темь русского средневековья, столкнуть на дно Первобытного, замотать в неисходном тупике между молитвой и блудом, а самому отойти с усмешечкой. С Лысой Горы спуститься в благоуханные святые долы к яслям Непорочной. У святой Софии помолиться, с посвистом взнестись на пятый этаж к обезяньему царю Ассыке, бесстыдно помахать хвостом с заяшными шариками и броситься в советскую очередь с языческим воплем ‒
Заря-Усень!
Синь Зелень Оасень!
приди к нам!
Таусень, Таусень!
……………………...
Пляс Иродиады как-раз одно из произведений Ремизова идущих от апокрифов темной веры, густо насыщенных эросом. На лицо все тона Ремизовской палитры:
«… веселые люди, потешники ‒
и звонкие гусли гудут
скоморохи, глумцы, кукольники
и ловка и вертка
береза-коза
в лентах бренчит погремушами
удоноши, зачерненные сажей,
игрецы и косматые хари ‒
кони, волки,
кобылы, лисицы,
турнцы, аисты, туры,
павлины, журавли,
петухи
там пляшут со слепой рыжей сучкой…»
Тут и «Ирод Казар» и «Белая тополь ‒ белая лебедь, красная панна» ‒ Иродиада и опять снова нечисть ‒ «злая ведьма» и «другие червячи». Как такая пестрота укладывается в стройный и вычеканенный монолит сказания ‒ в том тайна ремизовского творчества.
Внешность книги привлекает внимание прекрасной бумагой и необычным способом печатания: и текст и рисунки исполнены литографским способом ‒ ни буквы типографского набора.
Если художники после увлечения фотомеханическими способами воспроизведения иллюстраций за последнее время начинают все чаще возвращаться к литографии, ‒ такое изменение вкусов можно только приветствовать. Способ литографского воспроизведения особенно хорош для исполнения книжных иллюстраций. Рисунки, исполненные сразу на камне, или литографской бумаге, являются как бы оригиналами; кроме того, единство материала придает книге цельность, трудно достижимую при других способах воспроизведения. И в данном случае рисунки не пестрят книги, а придают ей цельный и нарядный вид, не взирая на то, что «нарочитая неумелость» художника «под апокриф» слегка коробит. Возбуждает недоумение исполнение всего текста рукою художника. Как никак ‒ мы живем в двадцатом веке! Книгопечатание достигло возможного совершенства. Если дело все-таки дошло до конкуренции между художниками и наборной машиной, то следовало бы художнику, изучив хорошенько шрифты нужной эпохи, подтянуться и не ударить лицом в грязь пред машиной, ‒ я не говорю уж ‒ пред древними списывателями, те в большинстве случаев были отменными мастерами своего дела, где нам, сынам суетливого века, тягаться с ними.