<…>
В этой книжке «Русских Записок» помещён рассказ А. Ремизова «Лунатики» местами замечательная вещь. Эпиграфом взята цитата из давно забытого беллетриста А. Ф. Вельтмана, из его рассказа, появившегося сто лет тому назад, так и озаглавленного «Лунатик». Им удивительно переданы эти минуты и часы, этот распад, мерцания, странно – счастливые сны, когда лунатик «видит море света – течёт, наполняет собой весь мир, поток наук и искусств, гибнут формулы математические, ломаются линии, расседают плоскости, тонут тела… Волны света вырывают из вычислений целые формулы с корнями, размывают громадные строения уравнений всех степеней … Сложение, вычитание, умножение и деление слились вместе… Все обращалось в ноль целых, ноль сотых, ноль тысячных».
И в эту минуту я сам вижу туманно-светлое распыление, сладостное таяние, проходит слияние со снами, прячется и хорониться тайна снов, шевелиться, трепещет и молчит их притягивающая загадка, охватывает и приневоливает колдовство и волхование луны. Так чувствую я, – разумеется, никогда не пережив лунатических состояний. Кажется, что всё растекается, исчезает в бледных потоках лунного света. В этом ночном наваждении таится и ширится распад, происходит всеобщее расседание. Так ощущаю я, совершенно здоровой в этом отношении человек, перевоплощаясь в одержимого лунатизмом.
Рассказ Ремизова коварно увлекает, щемит сердца, дразнит любопытство, притягивает к этой загадке, к заманчивой бездне, – безопасный соблазн: лунатикам нельзя сделаться, эти опыты немыслимо произвести нарочно по своему желанию. Ремизов вспоминает о своих братьях лунатиках. Если б этим одержимым поведать об их полнолунных путешествиях, они бы не поверили. Так и говорили Ремизову его братья, утверждали, что – «всё это вздор: с больной головы на здоровую!» У лунатиков беспамятство и безмолвие.
Лунатик далеко не уходил, топтался на месте, «собственный голос, хоть и бредовый беспамятный, создавал преграду лунному зрению и путал дорогу». Посторонние звуки не мешали лунатику. Пусть за скрипит кровать, пусть нечаянно опрокинут стул – ничего не преграждает лунатику его завороженный путь. Но окрик, но человеческий голос – гибель: он возвращается к жизни, к сознанию, к яви, и лунатик, шествующий по высокому карнизу, разбивается насмерть.
Мой брат, – рассказывает Ремизов, – на лунный зов вылезал из окна, и по карнизу проходил на другую сторону дома. Потом спускался по желобу во двор, шёл к курятнику, тщательно подбирал там пёрышки и, собрав их в кучку той же дорогой возвращался опять через окно в комнату, на свою постель и тихо засыпал, как ни в чём ни бывало. С другим братом было иначе. Со второго этажа он спускался из окна, перелезал через утыканный гвоздями забор, шёл к соседнему забору и стоял, весь облитый луной. Затем – назад, через забор, по двору, мимо курятника к дровам. Он брал дрова и раскладывал их неожиданно и странно: ставил на тонкое полено толстое, на него ещё толще – дрова держались, и Лунатик возвращался опять по карнизу через окно, продолжал свой лунный и безмятежный сон.
Так было всегда: у одного курятник, у другого – Дрова. Они шли по карнизам, с простертыми, точно плывущими руками, с широко раскрытыми, бледными, пустыми глазами или с опущенными – из них строились лунные лучи. Описывает Ремизов и других лунатиков, почему-то живших на том же дворе. Лунной ночью девушка вылезала на крышу, шла к дымовой трубе, завязала туда, – «и потом выходила, как вырезала, и шла по карнизу, плыла, простирая черные руки».
К этим видениям, к этой теме Ремизов должен был прийти рано или поздно: это – его мир, его сомнамбулические очарования, его блаженные тревоги. В русской литературе этот писатель стоит совсем особняком непонятый, во всяком случае недооценённый. Я сказал: непонятный. Может быть, – непонятый, – загадочный и сложный. Было время, были годы, когда иные подозревали и хотели подозревать Ремизова в оригинальничанье, в неискренности, в рисовке.
Но нельзя обречь себя на всю жизнь маскарадной позе, пройти жизнь в маске. Всё в этом писателе своеобразно: затемненный, тяжкий слог, приверженность к старинным словам, выражениям, оборотам речи, к древности и перекликанию с умершими. Иногда он кажется воскрешённым, восставшим как Лазарь, из гроба, обладателем нездешней тайны, смеющимся или задумавшимся, серьёзным и разгадчиком снов.
Сны околдовали его давно. Он писал о снах в русской литературе («Воля России» и др.), в своих книгах рассказывал о своих собственных снах, настойчиво утверждает, что нигде сны не занимают такого широчайшего места, не играют такой внушительной и пророческой роли, как у русских писателей. В этом рассказе «Лунатики» он говорит и о самом себе. Да, лунатики, – «эти активные сновидцы», – «не видели снов, а если им и снилось, то у них не было памяти». «Мне же, не лунатику, – радостно признается он, – открылся памятный, волшебный мир», «это тоже луна, чары луны –это луна, плывущая в пространствах, над миром снов». Недаром он еще в детстве зачитался Гофманом, а первым своим литературным сном считает Гоголя, – он зазвучал ему своей «Майской ночью» и своим «Вием» и своей лунной Екатериной. И были еще два писателя, «глубоко ранившие» его, – «вызвав к свету мою бедовую мысль»: это – Бодлэр и Достоевский.
<…>