Б-н А. (Однодум)
<А.А. Бурнакин>
Ва-банк
Источник: Русская жизнь (Москва). 1910. № 8. С. 167–170.
|
Великая радость. – Русская литература спасена. Спаситель – Алексей Ремизов. Это подтвердит любой Чуковский. Оказывается, Ремизов напечатал в 13-м Альманахе «Шиповника» такую повесть, после которой – капут всем нам, отрицателям. И сознаюсь – малодушный я человек, ‒ глядя вчуже на ликование Сиона, я уже готов был на манер этакого Симеона с благоговением встретить нашего литературного избавителя. – «Ныне отпущаеши раба твоего». Но, к счастью, спохватился вовремя Фома Неверующий. – Позвольте самолично убедиться. Но вложил персты с трепетом, а отдернул с небрежением. – Караул, надувательство: не спаситель, а проживающий по подложному паспорту, и не откровение, а грубая подчистка, явная подделка, последняя ставка проигравшейся, оскудевшей современности.
Так-то, господа лжесвидетели, ‒ захваленная вами новая повесть Алексея Ремизова «Крестовые сестры» ‒ жалкая соломинка утопающего в беспочвенности сочинительства. Хотя в «Крестовых сестрах» и обращение к быту, и возвращение к Достоевскому, и стремление не токмо к правде действия, но и к правде побуждения, и все же «правда» Алексея Ремизова, при всем ее благородном обличии, оказывается литературным «вабанком». Все то, что сейчас говорит Ремизов, при всяческом стремлении проникнуть в нутро читателя, тем не менее, ничуть не запечатлевается ни в мозгу, ни в сердце, но только обременяет память, только упорно сосет под ложечкой, как нечто непереваримое, не подходящее к действительным потребностям современной души. Ремизов своими «Крестовыми сестрами» пытается дать почувствовать власть Рока, обреченность людей, неизбежность страдания, но как ни усердствует автор в описании «крестной муки» как ни омрачает душу читателя тяжкой правдой жизни, к каким исключительным средствам ни прибегает, ‒ а все равно: Рока в повести не ощущаешь, в подлинность страданий не веришь, ремизовским «униженным и оскорбленным» не сочувствуешь. Ремизов старательно описывает жизнь «бедных людей», картина столичной нищеты дается им во всех подробностях, но отсутствие в самом авторе любви к людям, участия, скорби сказывается
|
167
|
на каждой его картине, в каждом его образе. Бедность и горе людские, действия и побуждения на Бурковом дворе, ‒ это остановило автора не как человека совести, а как человека специальности, избравшего себе такой жанр и придавшего такому жанру такой колорит (в данном случае, под Достоевского).
Неверие к скорбной кисти Алексея Ремизова происходит оттого, что кисть эта движется не от скорби, а только от авторского каприза, избравшего скорбь лишь в качестве свежего, неиспользованного, или, точнее, забытого тона. Не по внутреннему влечению, не от слепого любвеобилия, а лишь по воле мозговой пружины, в колее эгоистических влечений да по указке очевидной протокольной внешности вращается творческий интерес Ремизова. Механизм повести – итог предвзятости, канва повести – преднамеренный план. Автор навязывает читателю гамму ощущений, жизнь в его повести звучит, как назойливый детский аристон, читатель попадает в положение ученика, который что-то обязательно должен запомнить, вызубрить, навсегда запечатлеть. Впечатления навертываются на душу не по своей причинной связи, а по правилам неотразимой мнемоники. Перед нами не повесть, а неотвязная упрямая фуга, а то и просто геометрическая прогрессия. Чтобы уяснить смысл ремизовского ритма, этого неизменно постылого обращения к определенному настроению, пожалуй, нужно обратиться к теории контрапункта, либо к дифференциалам и интегралам.
Повесть о неудачнике Маракулине и об иных злосчастных обитателях Бурковского дома прямо перегружена повторениями, напоминаниями, предупреждениями, подчеркиваниями. Автора гвоздит его предвзятая идея, он ее себе как будто задал и яростно доказывает. Не лирическое движение влечет его в сторону доказательства, а подлинный теоремный зуд. «Крестовые сестры» ‒ только теорема, в ней только и есть, что «дано» и «требуется доказать». Даны такие-то факты, требуется доказать присутствие в этих фактах всемогущего Рока. Ремизов в поте лица своего выполняет эту математическую миссию и с помощью аксиом, посылок, силлогизмов, т.е., с помощью фактов, случаев, последствий и решительных действий к концу повести достигает того, что ему нужно было доказать. А доказательство сводится к той несложной мысли, что кому присужден крест в жизни, тому уже не сбросить креста, и кто обречен, тот уже теряет право на жизнь.
Повесть Ремизова несмотря на то, что она до верху наполнена фактами, случаями и анекдотами, тем не менее легко укладывается в ряд сухих формул, точно выясняющих ее содержание. Скелет повести образуют сентенции, многократно повторяемые автором и даже особо в разбивку, напечатанные, общий смысл которых сводится к
|
168
|
тому, что, мол, «родится человек на свете и уже приговорен, все приговорены с рождения своего и живут приговоренные» (291 стр.). О приговоренных и печалуется Ремизов; он ищет выхода из-под воли Рока, из заколдованного царства обреченности. Но выхода нет: «не для чего жить, везде «Лихо-Одноглазое», «Горе-Беда», «слепая случайность», предопределение крестных мук. «Крестовые сестры» ‒ это обреченные, люди с отметиной, люди, либо опакощенные жизнью, либо загубленные ею. Везде и всюду, если не «бесстыжие глаза», так «изнасилованные души», и все это предуготовано и предусказано. Да не только предусказано, но иногда, как в повести, и раскрыто, ‒ ремизовские герои чувствуют свою роковую судьбу, они либо маются «коло белого света катучим камнем», либо, просто, знают час своей погибели. Но, однако живут: «только видеть, только слышать, только чувствовать». Но живи – не живи, судьбу не проведешь, она неотвратима, ей подвластны не только те, у которых не вовсе права на жизнь, но даже и те, у которых «царское право», которым дана беспечальная «вошья» жизнь. Кто уж обречен – смирись и лети с чердака вниз тормашками и падай подстреленный безглазой случайностью, в чем Ремизов видит как бы неизбежную кару каждому человеку за некий его «изначальный грех».
Пессимизм, словом, не новый, да и, вдобавок, слишком претенциозный. – «Одним стало меньше, больше не встанешь, лежи» ‒ цинично восклицает Ремизов над трупом выпавшего в окно Маракулина, и вот где суть всей повести. Грешен или безгрешен, все равно: слеп, темен, безвестен, обречен, и лучше всего это то, когда человек живет «так себе», «не для чего», ‒ безразличие – единственный ответ человека на суд и осуждение, запечатленные в книге «живота».
Но, ведь, это – «не быть», т.е., снова толчея на дурно усвоенном гамлетизме, с тою лишь разницею, что «не быть» у Шекспира стояло перед душой, имело нравственный стимул, ‒ у Ремизова же оно стоит, всего на всего, в условиях быта и мамонны. Этакий опошленный Гамлет этот Маракулин, этот жалкий сковырнувшийся неудачник. Гамлет Буркова двора даже не столько жалок, как просто смехотворен в своем квиэтизме, в своей глупой неудачливости. «Крестовые сестры» ‒ проповедь пустого места. Те факты, на которые опирается петербургский Гамлет, мало того, что они не типичны, они еще и слишком внешни; это – выборка первого попавшегося материала из отдела «городских происшествий». А те сны, вещания, гадания, которыми Ремизов на каждом шагу раскрывает «положенные строки» человеку, они явно выдуманы к случаю, они «приснились» уж
|
169
|
тогда, когда все сроки Алексей Ремизов отметил ногтем и циркулем.
Наконец, та действительность, которая преподносится в «Крестовых сестрах» под видом вопиющего «быта» очень уж она подогнана к основным теоретическим заданиям. Темный, слепой, обреченный Маракулин не мог ее осознать и прочувствовать, ибо жизнь, полная суеты, неразберихи и непредвиденностей – не библиотечный шкаф, а запуганный, смутившийся, смирившийся в страхе человечек менее всего может быть этаким хладнокровным систематиком, у которого что ни сон, то математическое вычисление, что ни гадание, то стройно законченный оракул. И еще: все герои Ремизова, эти «крестовые сестры» и такие же братья, ‒ на них, ведь, креста не видно, если не считать садистических отметин покаянного кликушества (мать Маракулина). Их страдания не от креста, а более от безволия, от одностороннего упрямства, от глупой любви или от безумной злобы (Вера Николаевна, сам Маракулин, его мать-кликуша).
Нравственный корень в их «крестовых» страданиях отсутствует. Остается одна причина: предопределение, случайность, слепота, словом, то, что лежит вне поля зрения человека, совести и творчества и что есть предмет дисциплинированной мысли, философского исследования. Ремизов со своим пессимизмом топчется в тавтологии ‒ Рок есть Рок – и не дает почувствовать нигде безнадежность, ни где выход, в его повести нет коллизии, нет драматического подъема, нет никаких признаков борьбы, и ремизовская безнадежность висит в воздухе. Герои Ремизова все до единого нелепы, как неестественное соединение случайного жизненного факта с болезненной фикцией автора.
Что же касается литературных качеств повести, то здесь мы встречаем редкое смешение стилей. Тут и Толстой, и Лесков, и Достоевский, тут и полицейский протокол, и вырезки из газет, и общеизвестные анекдоты, и тут же, бок о бок, какие-нибудь апокрифические эпизоды в ритме Пшибышевского и даже древлерусский лад со всем пафосом Эдгара По… И при этом фальшивый тон, нарочитая путанность речи, расхлябанный нетрезвый стиль, старчество повторяющихся мыслей, а местами прямо темная докучная дребедень.. И, понятно, «зажаренный топор» ремизовской философии окончательно тонет в жидкой окрошке нащипанных стилей, а сам Ремизов по-прежнему в стане тех, которые «нарочно мутят свою воду, чтобы она казалась поглубже», как метко выразился Ницше.
|
170
|
| |
|
| |
| |