В парижской газете «Фигаро Литтерэр», от 23 января, половина третьей страницы занята статьей Доминика Арман'а «Русский писатель Ремизов продолжает ткать свои сны». В центре статьи портрет, как живая иллюстрация к словам автора «Он (Ремизов) не кажется всамделишным, а скорее похожим на персонажа, созданного Ремизовым. Маленький, невесомый, согбенный... с редкими торчащими волосами... с улыбкой и взглядом, в которых и хитрость, и жалостливость, и невероятное» <1>.
<1> <Прим. автора>: Хотя французское слово «dol» означает «обман», но в устах Арман'а, в применении к Ремизову, «позволяю себе вольность перевести его как "невероятное"».
И впрямь, укутанный непонятно во что, Ремизов скорее выглядит символом своего творчества, итогом жизни неподверженной действительности, приткнувшись к рабочему столу, заваленному толстыми папками с рукописями и рисунками, про которые сказал недавно навестивший Ремизова Анри Мишо: «Во всем этом нет нечего из внешнею мира». На что Ремизов ответил: – «Конечно. Это же – мои сны».
Много проникновения в жизнь и драму Ремизова в пересказе автором, в его попытках бережно донести до читателя, хотя бы в отрывках, то, что узнал он о реальной и духовной биографии этого чужестранного писателя. Много тепла в словах Арман'а: «Он (Ремизов) живет в изгнании. Он живет в одиночестве, которое нет-нет и оживится – но никогда не прерывается – его почитателями. Они приходят и приносят дары – щепотку фимиама, сластей, табаку, воспоминания минувших дней». Дальше А. пишет: «Когда с ним говоришь, разве он слышит голос? Нет, он видит его. Лиц своих посетителей он почти не видит, но он сейчас же узнает много тайного, и скоро пропадает желанье говорить, все сказано... Его глаза – это тоже действие изгнания – они видят все хуже и хуже. Но наивысшее изгнание для писателя, конечно, не быть читаемым. Оставаться чужим среди чужих, без слушателей... Хранить обширный труд никем не прочитанный».
Арман чтит сущность Ремизова: «76 лет, прожитых в разных вселенных, не говоря о той, что он носит в себе, единственной истинной: фантастической».
Виртуозность письма Ремизова для Арман'а не есть штукатурство, а завораживающее мастерство. Он говорит о ремизовском языке, как о найденном в далеком историческом прошлом русского (славянского) говора и возвращенном в жизнь, как о «непередаваемом», как о «словесной парче», «позолоченном убранстве» слов, из которых Ремизов «продолжает ткать свои сны», и верит, что придет день, когда Россия унесет к себе с улицы Буало эти сокровища.
Не загадка ли почему самый необычайный из всех русских писателей, которого и сородичи считают виртуозом малопонятного, и критики боятся толковать, а больше дивятся и как бы извиняются за причудливость его творчества, писатель, чей мир и чей язык непереводимо русские в своем естестве, писатель, который стоит особняком и живет в придуманном им самим мире тайн в век, отрицающий тайны, писатель, который знать не хочет требований читающей публики, который натерпелся от издателей и редакторов, а сам был для них трудной задачей, писатель, который и на родине, в свою эпоху был признан избранной группой, почему же такой писатель больше других русских писателей привлекает внимание иностранной печати, не только французской и не только с тех пор, как сам живет в Париже? Имя Ремизова появлялось в европейской печати с 1914 года («Новые Люди» Блэз Сандрар'а). В 1924 году Ремизов был принят Мак Орлан'ом в «Возрождение Книг»; после Маритэном в сборнике «Золотой Тростник»; Паулом в Н. Р. Ф. и в «Мерах». Ремизова знают Андрэ Бретон, Ди Вес, Ренэ Шар, Пикассо, Анри Мишо. В переводе его книги появлялись чаще других русских писателей, и его рукописи лежат во многих редакциях.
Не потому ли это, что Ремизов – благой вестник для художника любой страны, как заразительный пример, что воображение властвует над реальностью не только в искусстве, но и в жизни. Нередко Ремизова упрекали за отсутствие «большой темы», и говорил ему М. Горький: «Чтобы убить муху вы берете Библию». Но зато Ремизов отстоял фантазию, показав поэту и художнику, что можно прожить долгую жизнь, в которой каждый день, каждая мелочь, все «узлы и закруты» людской судьбы — преображенные художественные знаки, каждое слово усилено звучностью, даже буква графически схваченным движением. Самый процесс писания для Ремизова — ритуал. Судьба дала ему горб, а Ремизов обратил его в штрих своего образа. Даже бомбы, падая на Париж (и на дом, в котором он живет), не вспугнули его фантазии, а только разожгли. «В огне скорбей» он спел на «Мышкиной дудочке» Бог весть о чем
За это чтут Ремизова его собратья, даже те, кто не могут прочесть его бесчисленных книг. Но и не прочтя их, они проникают в его художественную стихию (ремизовщину), стоит им открыть дверь в «кукушкину комнату» на улице Буало, где сидит укутанный, зябкий, невесомый «персонаж, созданный Ремизовым» – он сам, с лукавой и жалостливой улыбкой, со взглядом открывшим невероятное; сидит у полок книг и груды рукописей и рисунков щуплый, одинокий старичок, который осилил реальность.
Флорида