зиях. Оправдания для всего совершающегося на этом свете он не нашел, такого оправдания, каким бы он мог порадовать не только уютно склоненного над книгой впечатлительного читателя в теплой комнате, в мягком кресле, но и тех, кому не до книг, кто попал на самое дно унижения и отчаяния. Их жизни, распятой и погребенной в смрадном гробу, нашел бы оправдание лишь тот, кто смог бы возвестить, как это делает у Ремизова сумасшедший арестант: воскреснет, воскреснет в третий день по писанию! Не имея власти сказать это, А. Ремизов презирает все другие слова и с мученическим бесстрашием предпочитает созерцать действительность не через те или иные магические кристаллы, а лицом к лицу. Когда читаешь рассказы этого писателя, кажется, что он руками своими снимает кишащие насекомыми лохмотья, смотрит, до ужаса близко наклоняясь на заразные, гнойные струпья – и не хочет, не может отойти от всего этого подальше, туда, где его родные стихии, где он царь и маг, за моря, океаны, в тридесятое царство, к русалкам, к лешим, к коврам-самолетам. Только один рассказ его в этой книге «Занофа» уносит нас в область мифа, где хоть и несчастлива по-человечески ведьма Занофа, но зато «через три поля» видит, «через лес» все слышит и летать умеет и со своим задушенным женихом, хоть в смертный час свой, да встречается и «в миг, как там в хлеву с вожжей на шее, скаля страшные зубы, он приподнял ее с земли – и они полетели – жених и невеста». Изредка писатель делает попытки отдохнуть от жестокостей бытия в идиллиях из детской жизни. И попытки эти, как, например, в рассказе «Мака», страдают излишней подслащенностью; автор не удерживает своей умиленности и восхищенности перед миром детской души и кладет слишком розовые краски. Впрочем, редкий писатель, включая сюда и Достоевского, сумел избежать этого, по-особенному размягченного и вдруг потерявшего отчетливость жизненных перспектив состояния, когда брался за кисть для изображения детей. О «Снах» Ремизовских («Бедовая доля»), как печатавшихся в Русской Мысли, так и новых, не вошедших в ту серию, необходимо, мне кажется, прибавить разъяснение в виду тех то негодующих, то недоумевающих и лишь изредка обрадованных и взволнованных читательских ремарок, с которыми приходится по поводу этих снов сталкиваться. Для того чтобы принять эти сны и понять их, необходимо серьезное и настороженное отношение к области сна, как к расширению граней доступной нам реальности, как к бессознательному творчеству души, в фантастической и яркой символике которого отражается не только то, что есть, но и то, что спрятано от дневного света, что часто не дошло до сведения и самого сновидца – затаенные мотивы, несознанные желания, ужас, который не поднялся еще до поверхности сознания, итоги, каких мы еще не смели подвести. В некоторых снах Ремизова с изумительной тонкостью схвачена эта внутренняя значительность всего происходящего во сне, несмотря на всю его внешнюю бессмысленность и бессвязность. И та особая, столь отличная от дневной, Эвклидовской нашей логики, таинственная логика сна, которая почти не затрагивалась еще в литературе, у него передана со всем обаянием художественной правды.