«В углу киот, три образа: верхний – маленькие иконки от святых мест и всякие медные крестики и образки, пониже образ Московские чудотворцы – Максим блаженный, Василий блаженный, Иоанн юродивый стоят один за другим – Василий наг, Максим с опояскою, Иоанн в белом хитоне, руки так – перед Кремлем московским, над Кремлем Троица, а над блаженными дубрава – мать-пустыня – пещерные горы – горы языками, огненные, икона древняя; и другая икона, по золоту писанная, Четыре праздника, четыре Богородицы – Покров, Всем Скорбящим Радости, Ахтырская, Знамение, еле держится, тоже древняя» <1>
<1> Cр. цитату: Ремизов А. М. Рассказы, не вошедшие в циклы. Петушок // Ремизов А.М. Собрание сочинений. М., 2000–2003. Т. 3. С. 553.
На этом исконном московском фоне под гул московских колоколов, под перезвон «сорока сороков», Алексей Ремизов написал когда-то своего «Петушка» – наивную, простую повесть о мальчике Петьке, у которого «на Ильин день корова пятиалтынный съела», у которого был пречудный змей, летавший повьше облаков ходячих. – о Петьке, который бедокурил с утра до ночи и который трагически кончил жизнь свою по простой случайности под пулей, под шальной пулей, прорезавшей московский фабричный воздух, где-то за Сухаревкой, у Хишинской фабрики в тревожные дни сумбурного 1906 года.
– «…с разорванной грудью, пробитым сердцем, окоченелого вернули Петьку в подвал к бабушке» <2> – так и заканчивается эта простая сказочка Алексея Ремизова, о которой я хочу напомнить сегодня читателю.
<2> Cр. цитату: Там же. С. 565.
– «По неведомым путям, нечуемым, шла, наступала беда на русский народ, беспощадная, неумолимая, немилосердная, загнала его в чужие дальние земли к чужому народу и там разметала на позор и глумление, вывела в неродный Океан и там потопила грознее бури непроносной грозы, и темная, ненасытная из чужой желтой земли шла, подступила к самому сердцу, в облихованную горе-горькую землю, на Москву-реку.
По грехам ли нашим, как любила говорить бабушка, в вразумление ли неразумению, как говаривал братец босой из чайной с Зацепы от Фрола и Лавры, или за всего мира безумное молчание свое, русская земля, русский народ, онемевший, безгласный, некрепкий, еще и еще раз караемый, отбыв три беды, отдавался на новую напасть.
И вот ровно пещерные горы огненные Московских чудотворцев, и в яви огненные, огненными языками плюнули на московский Кремль, и в ночи дымящее зарево разлилось над Москвою». <3>
<3> Там же. С. 562.
Вот тот трагически окрашенный огневой, подернутый дымом страшного пожарища фон, на котором Алексей Ремизов задолго до написания и переживания им «Огненной России» и «Взвихренной Руси» писал своего «Петушка».
Отдельные странички из этой маленькой книжечки (она очень плохо с внешней стороны – была издана за рубежом издательством «Мысль» в Берлине в 1922 году), вы можете с успехом читать вслух маленьким любителям сказок – разным Петькам и Петушкам, – они будут слушать вас, наверное, с интересом. Но в целом, это – сказка для взрослых, – малоинтересная, должно быть, для большинства. но драгоценная для немногих, умеющих радоваться подлинным – столь редким! – праздникам художественного слова.
В плохом, дешевом издании этот «Петушок» Алексея Ремизова прошел, быть может, совсем незаметно для нас, русских, среди маленьких книжечек из серии «Книга для всех», с обычными опечатками, со слепым шрифтом, в непривлекательной обложке.
Немногие, наверное, вспоминали при этом, что это перепечатка старого ремизовского рассказа, запомнившегося и не вытесненного из памяти, несмотря на все громы и грохоты, которые пришлось пережить в последние годы.
Но как все неподдельное и подлинно родное и этот ремизовский «Петушок» должен был дождаться и лучших для себя времен, лучшей судьбы, чем та, которая выпадала ему до сегодняшнего дня. И вот теперь эти лучшие времена, хотя бы относительно лучшие, как будто бы и пришли. По крайней мере, у меня в руках имеется краткий Проспект о предстоящем выходе в свет интересного издания этого «Петушка», уже не в виде дешевой рыночной брошюрки, а большого, подлинно художественного издания.
Но этот «Петушок», волею судеб, именно «по грехам нашим», как любила говорить Петькина бабушка, «в вразумление неразумению», как говаривал братец босой из чайной с Зацепы, «за всего мира безумное молчание» как говорили и наши прапрадеды, и наши пращуры 300 лет тому назад, должен был стать таким же зарубежником и беженцем, как и все мы.
Петушок стал Пьеро. Ремизовской речи суждено было обернуться перед нами по-новому, и оказаться не в своем подливном виде, а любовно и дружески переданной на французский язык. Дело в том, что издательство Шиффрина решило издать ремизовского «Петушка» на французском языке, во французском переводе, сделанном гг. Фонтенуа и Парреном, преодолевшими все трудности той русской народной речи, верным хранителем которой является наш замечательный писатель. И вот Петушок стал Пьеро.
Особенно привлекательны в этом подготовляющемся к печати «Pierrot» украшающие его иллюстрации.
Иллюстрировал Ремизовского «Петушка» Борис Григорьев. Бог даст, когда-нибудь этот Петушок будет пленять и нас в своем исконном русском обличье. Григорьевские рисунки и заставки будут окаймлены тогда настоящей непереводной ремизовской речью – от вступительных слов: «Петька, мальчонка дотошный, шаландать куда гораздый...» <4> до заключительного похоронного конца о бабушке, у которой «уже все отнято – петушок индейский – Петька-Петушок...». <5> Ремизовско-григорьевский «Pierrot» когда-нибудь – и скоро! – станет, без французского текста, — русской книгой, но пока этого нет. мы должны радоваться тому, что вот хотя бы в рисунках и в рукописи только, но эта книга уже создана, существует, и только ждет своего срока, чтобы быть опубликованной urbi et orbи.
<4> Там же. С. 543.
<5> Там же. С. 566.
Иллюстрации Бориса Григорьева – мне довелось с ними ознакомиться в подлинниках – вместе с ремизовским текстом, это интересный и привлекательный факт нашего русского духовного делания, нашего русского художественного творчества. Этот ремизовско-григорьевский «Петушок» вышел из ремизовской «взвихренной Руси» – «огненной России» и из григорьевской «Расеи» и его Vиsages de Russie.
Отошедший теперь уже далеко на расстояние от своей Раcсеи художник снова вернулся к расcейским мотивам и в своем воспоминании о раcсейской деревне, о расcейском подмосковном захолустье, наверное, легко без напряжения и труда отыскать нужного ему Ремизовского Петьку-Петушка-Пьеро. «Лики Россия» – видения России – ведь не оставляют нашего художника никогда!
Петушок с бабушкой, идет на богомолье, – Петушок с старым-старым согбенным монахом в монастыре, – Петька, запускающий в высь, в поднебесье. своего змея бумажного, – Петька, держащий в своих объятиях старую индюшку, которая вывела после двадцатиоднодневного сидения на единственном яйце единственного в мире подлинного петушка-курана, – или Петька с отчаянием на лице перед огромной расейской коровой, которая у него на Ильин день пятиалтынный съела, и, наконец, голова Петьки в картузе, окруженная нашим расейским частоколом-тыном все это, все эти видения России с Григорьевской элегической грустью изображены на фоне наших необъятных русских горизонтов с еле очерченными, еле намеченными контурами нашей русской дали. Изумительная пушистая Григорьевская линия и присущий его рисунку выразительный лаконизм — пленяют здесь вас своим очарованием.
Можно легко представить и другие иллюстрации к этой ремизовской повести: наша Москва пленяла, пленяет и пленить еще не одного нашего художника. Наше русское небо, наш русский пейзаж чаруют многих, и подвальный привольный быт Петьки с его бабушкой – благодарная тема для русского художника. Но в одном эти иллюстрации Григорьева неповторимы.
Здесь, наряду с пленительным лиризмом, заключена и некая сугубая серьезность. Печать трагического знак, предвещающий что-то неизбывно суровое и роковое, лежит на этих иллюстрациях Бориса Григорьева. И это так корреспондирует основному тону и ремизовского «Петушка» – этой «трогательной и наивной истории о жизни и смерти ребенка в трагическую эпоху революции», как об этом гласит французский проспект предположенного издания.
Ибо и у Ремизова первоначально всего лишь легкий и веселый рассказ для детей о его неугомонном герое и о его балагурстве как-то незаметно переходит в тоны, насыщенные тревогой предчувствия о надвигающемся неизбежном, о приближающемся бедствии.
– «Наступили мятежные дни. Каждый угол, каждый перекресток стал обедован, ненастная, темная карающая поджидала лихая и ночью, и днем, и на безлюдье, и на людях...» <6> – этот ремизовский – из взвихренной и огненной России – голос вы всегда неизменно вспоминаете, когда рассматриваете григорьевские рисунки. Эта взвихренность и огненность России сквозит в григорьевском творчестве о России.
<6> Там же. С. 563.
Способность прислушаться к срытому клокотанию стихии, слышать ее подземную жизнь. – слышать ее гулы и раскаты – роднит Алексея Ремизова с Борисом Григорьевым: то ремизовско-григорьевский Петька-Петушок-Пьеро так значителен и незабываем. Французское издание его уже на пути к осуществлению. Бог даст, осуществится и русское.