Андрей Луганов

Ремизов о «тайне» Тургенева

Источник: Новое русское слово. 1930. 25 ноября. № 6510. С. 10

Ремизов в последней книге «Воля России» напечатал очерк «Тридцать снов Тургенева».

Тридцать снов тургеневских героев – героев мелких рассказов – из больших романов только три сна: Базарова, Елены и Инсарова.

Странная, как будто, тема: «сочиненные» сны вымышленных людей… Но странность, конечно, лишь кажущаяся.

Ремизов приводит сны и очень немного о них, о Тургеневе говорит сам. И в этом немногословном сопровождении тургеневского текста гениальной интуицией «нащупывает» и обнажает «тайну» Тургенева.

Быть может, Тургенев «не знал» своей тайны, т. е. не знал ее объективным знанием со стороны, или знал иначе, словесно неопределеннее, не называемее. (Тут целомудрие, быть может, вне воли и сознания). Но гениальный угадчик Ремизов тайну раскрывает, и новый смысл давно знакомых, трафаретно воспринявшихся и запомнившихся образов заговорил живыми словами со старых страниц.

Может быть, в откровении Ремизова не весь Тургенев, но и открытое так огромно, таким новым светом озаряет тургеневское творчество, что трагедия писателя становится ощутимой.

***

Так много написал Тургенев произведений «передовых», (романы), так велико было его общественное служение в  г л а з а х  современников. Писатель передовой общественности устарел безнадежно, побледнел, «выцвел», и воспринимать его ныне в этой плоскости трудно.

Ремизов не касается даже этой временной «ш е л у х и» – общественного значения тургеневского творчества. Отметая его, он обнажает личность Тургенева, и тогда восстает вечное: личность и пол в творческом волеустремлении.

Пол и Смерть занимают Тургенева, его подлинную тайную сокрытую личность, и о них говорит он настоящие, ему самому необходимые слова.

«Тургенев исполнил всё, что мог по своим силам, тихим голосом (тот, кто никогда не напугает)», – пишет Ремизов.

«У Тургенева слух и глаз обращены к загадочным явлениям жизни». «При всей открытой душе своей к явлениям странным и к снам, Тургенев и чувствовал, но не имел изобразительных средств для колдовства». «Словесно робкому», Тургеневу «рассказать о бессловесном не дано было: в этом дар Достоевского и Толстого».

Не пугающего, неспособного испугать Тургенева Ремизов сопоставляет с Гоголем, как младшего, «посвященного Гоголем, <брак типографского набора. – ред.>. Гоголь «родился посвященным».

ное – «Песнь торжествующей люб- <брак типографского набора.– ред.>.

«Кто же, как не посвященный, мог рассказать о волшебном полете в «Вий», перед которым призраки кажутся летом паутинками, и о колдовстве – вызова живой души (астрального тела) в «Страшной мести», перед которым самое совершенное и страшное – только беллетристика, занимает, но не трогает».

Сопоставление блеклых и бледных тонов тургеневского полотна с огненными красками Гоголя, его дерзкого размаха с робкими, старательно выписанными контурами тургеневского рисунка кратко и ярко многое объясняет.

«У Тургенева был очень тихий голос, – продолжает Ремизов, – и самая словесно-яркая «природа» его стирается из памяти»…

Тихим голосом рассказывал Тургенев о том, что влекло и томило его: о поле, смерти, мире сверхъестественном. Печать «колдовства», неразгаданной тайны над тем, во что устремлены взоры Тургенева.

У него нет юмора, ему недоступно «смешное». «И мне приходит в голову мысль, – пишет Ремизов, – нет ли связи юмора с колдовством? Ведь почему-то Гоголь, показав самое смешное, изобразил и колдовство».

«Изобразить колдовство» не в силах Тургенева. Он не изображает, а рассказывает о нем. («Стук… стук… стук», «Собака», «Несчастная», «Клара Милич», «Фауст»).

***

Не угаданная смерть у Тургенева. Помыслы устремлены к ее тайне, но нигде для него не приподнялась, не разорвалась ее завеса, за исключением отчасти смерти Лукерьи в «Живых мощах».

О смерти Базарова, Инсарова, Харлова («Степной король Лир») рассказано с высоким мастерством – о жизни умирающих, о последних мгновениях победы жизни над смертью, но нигде нет победы смерти над еще не угасшей жизнью тела, и нет и нет смерти души в живом еще теле, какая совершается воочию в князе Андрее Болконском за два дня до смерти физической.

В «Песне торжествующей любви» «мертвец Муций… действует как живой»: соединяется во плоти с Валерией и мертвый оплодотворяет живую женщину. И, несмотря на это, в Муции нет противопоставления жизни – смерти, а есть лишь «колдовство», по-тургеневски рассказанное, не чарующее – не околдовывающее.

Больше всего за черту жизни, смелее всего переступил Тургенев в умирании Аратова («Клара Милич»). У Аратова есть ощущение того, что там будет…

В «Кларе Милич» у Тургенева теснейшими узами связано то, что по сущности своей, в последней глубине неразрывно: пол и смерть.

«Нетронутый» Аратов в едином поцелуе сочетается с мертвой «нетронутой» Кларой. «Он рванулся к ней, он хотел поцеловать эти улыбающиеся, эти торжествующие губы, – и он поцеловал их, он почувствовал их горячее прикосновение, он почувствовал даже влажный холодок ее зубов – и восторженный крик огласил полутемную комнату» («Клара Милич»).

«При чтении у меня такое ощущение: вижу неотступно на белом – со страниц книги – дышащий комочек слизи. Вся повесть об этом и через это», – пишет Ремизов.

Власть неизжитого пола, быть может, лишь в одной «Кларе Милич» нашла такое Тургеневу несвойственно-напряженное выражение. О власти неизжитого мстящего за себя пола рассказывает он обычно словами «не плотскими», лишь намекающими на то, как пол владеет человеком, о том, что пол «своей живой волей проникает в напряженную среду другого пола».

«Раненое сердце, – говорит Ремизов, – легло тенью на весь облик Тургенева: безулыбный, ну, есть ли хоть одна строчка, которая вызвала бы улыбку, и какие всегда черные концы рассказов!»

Безулыбно рассказывает Тургенев о своей трагедии: трагедии своей завороженности, закрепощенности, трагедии неизжитого пола.

Тургенев познакомился с Виардо в 1845 г. В 1847 г. он пророчески рассказал о своей судьбе: написал «Петушкова».

«Вся жизнь его прошла под ее (Виардо) знаком: так и умер в «чужом гнезде» в Буживале, под Парижем. Судьба Петушкова – судьба Тургенева», – утверждает Ремизов.

И подлинно: ничтожный, жалкий, маленький Петушков – художественное отражение трагедии большого Тургенева. И если так взглянуть на судьбу Тургенева, поймешь: о ней веще говорят заключительные строки «Петушкова».

«Лет через десять можно было встретить на улицах городка О. человека худенького, с красненьким носиком, одетого в старый зеленый сюртук с плисовым засаленным воротником. Он занимал небольшой чуланчик в известной нам булочной. Прасковьи Ивановны уже не было на свете. Хозяйством заведовала ее племянница Василиса вместе с мужем своим, рыжеватым и подслеповатым мещанином Демофонтом».

Василиса – Виардо, Петушков – Тургенев.

Человеком с «красным носиком» растравляет рану, претворенную в искусстве, в правду личной трагедии. Та же казнь себя, своей судьбы в «Бригадире».

Безошибочным чутьем – спутником гения – Ремизов понял, где отразилась тайна Тургенева, на какие страницы легла бледная правдивая тень его личной трагедии.

Тайны Тургенева Ремизов даже не пытается искать в его больших, когда-то общественно значительных произведениях. Творчество писателя многосложно и по истокам зарождения образов. Все: от Лаврецкого, Литвинова через Базарова и до Нежданова, конечно, законные дети Тургенева. В законном браке с современностью родились они, без тайны, без скорби. Они – законные – кровно и плотски далеки ему, чужды его тайной трагедии.

Пол и Смерть, владея ночной душой Тургенева, облекались в рассказы, из которых заимствует тургеневские сны Ремизов.

Ремизов прикоснулся к вечному, о чем тихим голосом, с напряжением не великих сил, но целеустремленных, целесосредоточенных, без словесных откровений, без проникновения в тайну, рассказывает Тургенев.