Г. Ловцкий

Алексей Ремизов. Зга. Волшебные рассказы.
Изд. «Пламя», Прага. 1925. Стр. 279

Источник: Современные записки. 1925. Кн. 24. Июль. С. 438–439

Неумолчная здесь идет работа, чтобы овладеть «тайным, необъявным, безвыносным словом», любовной рукой перебираются старые сокровища, и выходит, что рассказы эти в прежней редакции были вроде ценных этюдов для полотен, поражающих свежестью и новизной достижений. Но волшебство этих рассказов не только в заклинательной силе слов, в неотвратном чарованьи языка: там, где другим ни зги не видать, Ремизов, добрый волшебник, неустанно вглядывается в таинственный мрак, колдует, вызывает волшебную «нечисть», которая нас окружает на каждом шагу нашей жизни. В том-то и дело, что «чудеса» этих рассказов заключаются не в надуманности, необычайности тем: житейское, обычное предстает здесь в странном причудливом свете для внимательного наблюдателя, волшебная явь оказывается позамысловатей иной чертовщины. Но как дети верят чудесам плавно льющейся сказки, так мы легко поддаемся чарам последовательного логического объяснения, усыпляемые плавностью преподносимых нам «естественных» объяснений. И нужно мастерство художника, чтобы показать нам, что настоящая тайна, настоящее волшебство начинается там, где все «естественные» объяснения сказок жизни даны и исчерпаны. Дело не в том, что проказливый мальчишка сделал из снимки чертика, который «растопыривал свои тощие ножки и егозил мышиным вертлявым хвостом», дело не в детской шалости, врывающейся «чудом» в молитвенные радения истязующих свою плоть тараканомора и Яги («Чертик»), а в чувстве ожидания, в уверенности, что он, безымянный, здесь: «Кто он? Как его имя? Откуда он и зачем пришел?»

Откуда все эти добрые и злые чары? благословения Неба, которые мы слишком легко проглядываем, усыпленные житейским благополучием, и наваждения «сатанинские», к которым мы становимся чувствительны, лишь они вторгаются в нашу собственную жизнь, и так безмерно равнодушны, когда уродство, «нечисть» заводится не у нас? И там, где кончаются естественные объяснения, только что начинаются настоящие вопросы о без вины пропавшей, загубленной жизни, о грозном стихийном бедствии («Пожар»). Не только грубое суеверие («Занофа»), но и человеческое бессилие склонно наклеить на все это волшебство ярлык

438

«чертовщины» и отмахнуться этим словом, как Версеньев своим «чертом», от загадочных сил, разрушающих так хорошо задуманное нами здание благоустроенного бытия. Все это волшебство вторгается в нашу жизнь помимо нашей воли, даже против нашей доброй воли. Вот борется о. Иларион, монах угодный, умный и верою крепкий, изо всех сил в «Суде Божьем» против искушений дьявольских, а они его настигают неумолимо и подвергают его чистую веру такому испытанию, какому она никогда не подвергалась за всю его долгую подвижническую жизнь старца:
«О. Иларион видел одно: брак, на котором он присутствует, заключен противно всякому здравому смыслу, но по указанию Божьему, и по указанию Божьему – а это ведь только что открылось ему – станет не жизнью, а гробом». «Перед ним проходили жизни, Боже мой, какие калечные! – и он не видел им оправдания и просил, не умея ответить, подать ему ответ, ну хотя бы как милостыню, ради Христа».

Нет ничего легче, как распределить по полочкам позитивного знания весь тот волшебный материал, который автор нам предлагает в этих рассказах, и усмотреть в жутком балагуре Петре Бородине («Жертва») садиста и некромана, в о. Иларионе жертву галлюцинации, а в «ягевшей» Глафире и «чертеневшем» тараканоморе изуверов, предающихся своим радениям не без значительной доли половой исступленности, но может ли человеческая пытливость ограничиться словесным клеймом, которое мы накладываем на окружающие нас тайны, не должны ли мы быть особенно благодарны художнику, который, как А.М. Ремизов, взял на себя трудную задачу бросить хотя бы згу в весь этот таинственный мир? Автор «Снов» в этом мире более надежный руководитель, чем кто бы то ни было другой, потому что, при всей любви его к слову, к символу, он видит в словах претворение глубинных настроений, блестящую зеркальную поверхность над засасывающим омутом, и ему удаются раздумчивость и медленный темп изживания нутром. Философия рождается из удивления, говорит Аристотель. Хорошо, когда и художник умеет «удивиться» и увидеть там волшебную загадку, зарытый клад, где другие видят гладкое место и проходят мимо, целиком погруженные в заботы текущего дня, или отделываются техническим, ничего не объясняющим термином, а то и мудреным, мистически окрашенным символом. Находясь во всеобладании тайны слов, Ремизов не склонен одурманиваться исключительно музыкой слов, и в этом большое художественное значение его волшебных рассказов.

439