лучшие дни. Только теперь перестал Маракулин быть бревном, равнодушным к чужим страданиям, только теперь он стал человеком. И понял Маракулин, что и другие люди, чтобы раскрылись их души и стали они самими собою, должны пройти через преступление. Одному надо предать, другому убить, третьему – совершить подлог, но только таким путем человек по крайней мере хоть умрет самим собою. По-видимому, это очистительное свойство преступления заключается, по мысли Маракулина, не в нем самом, а в том страхе, который оно оставляет в сердце преступника. По крайней мере, читая по утрам газету, он с нетерпением искал и, находя, радовался не только убийствам, но и пожарам, наводнениям и вообще всяким катастрофам, веря, что «страхом можно взять человека».
Чутко присматриваясь к страданиям людей, Маракулин видел, что в массе людской наибольшее бремя страданий легло на женщин, и это они – «крестовые сестры» Маракулина. С одной стороны, это «бродячая Святая Русь, оробевшая, с вольным нищенством, опоясанная бедностью – боголюбовским пояском, всевыносящая, покорная, терпеливая Русь, которая гроба себе не состроит, а только умеет сложить костер и сжечь себя на костре». С другой – это замученные и оскорбленные женщины, с «изнасилованными душами».
И, как резкий контраст «крестовым сестрам», перед Маракулиным вечно, не давая ему покоя, рисовался образ генеральши Холмогоровой. Сытая и здоровая, живет она на проценты с капитала, ублажая себя прогулками и банею. Ходит в церковь, но каяться ей не в чем: не убила и не украла, и не убьет, и не украдет, потому что только питается – пьет и ест – переваривает и закаляется. Мир насильников и насилуемых, убийц и убиваемых, устрашающих и устрашенных, весь этот мир принял Маракулин, потому что он знает, что в нем страдают одинаково все, и «никого обвиноватить нельзя». Но генеральшу Холмогорову он принять не может. Для него она – вошь, «вошь беспечальная, безгрешная и бессмертная», питающаяся, переваривающая и закаляющаяся. Он с ужасом думает, что если бы всему человечеству особым манифестом предложить подобную же вошью беспечальную, безгрешную и бессмертную жизнь генеральши, что человечество согласилось бы и, пожалуй, было бы право, ‒ «кто себе враг!».
А и в самом деле. Почему бы человечеству не принять этой жизни? Не по «особому манифесту» конечно, а взять ее собственными усилиями? И не «бессмертной», разумеется (кстати, генеральша и в повести оказалась достаточно смертной), а только (относительно, как и все в этом мире) «беспечальной и безгрешной?» Помимо печали и греха, помимо страха и насилия, в жизни есть много иных эмоций, иных красок, звуков и ароматов, которыми человечество сумеет наполнить свое существование, раз оно окажется в благоприятных условиях питания и переваривания.