тают во французских журналах: Nouvelle Revue Française, La Parisienne, Revue de la Culture Européenne и других. Его посещают молодые французские писатели и называют cher maître. Русский читатель (ленивый? нелюбопытный?) к нему ‒ русейшему из русских писателей ‒ скорее равнодушен. Эту «стену равнодушия» хотелось бы пробить... ломом самого Ремизова. Только цитирую:
Знание, как итог только фактов, не может дать исчерпывающего представления о живом человеке, в протокольном знании нет жизни. Только бездоказательное, как вера, источник легенд, оживит исторический документ, перенося его в реальность неосязаемого мира.
Одаренный необычайный даром слова, Гоголь барахтался в мешанине украинского и московского. Какой выпал ему труд выражаться. Но его работа над словом по слуху сделала его единственным в русской литературе.
Когда я читал богомильские легенды о «Тивериадском море», мне вдруг представился Пушкин: я увидел его демоном ‒ одним из тех, кто выведал тайну воплощения Света; с лилией, поднявшись со дна моря, и, пройдя небесные круги, он явился на землю ‒ «и демоны убили его». Но слово свет... его сияние хранит русская речь.
Имя Пушкина, как имя Гоголя, не может стать мировым подобно Данте, Шекспиру и Гёте, но через свое озарение русского ‒ через Толстого и Достоевского безымянно входит в мировое ‒ в путь блистающего свода человеческого. Со светом поэзии от Пушкина идет и «морозная тьма» его снов ‒ зловещее, ужас, угрызения, горечь, которые вскипят горчайшей тоской у Лермонтова, докатятся грустью до Некрасова и пронижут тревогой стих Блока, а в прозе отзовутся, как бунт и мятеж, у Толстого и Достоевского.
Имя Достоевского в наше время, и как раз теперь, полно жизни и силы, и книги его читаются натощак, как исповедальный требник. А Тургенев, его книги? ‒ Тургенев... «после обеда».
Голос у него (Тургенева. Ю. И.) был тоненький, не по росту, и какая-то жалостливая мелочность и фыркающая избалованность, что бывает от перенюха роз и оперного пения, и это особенно сказалось в его лирическом «Довольно». Достоевский (...) воспроизводит в «Бесах» это «Довольно» очень метко под названием «Merci». Но «Первая любовь», в этом рассказе такая острота боли и тоски, с собачьим воем ‒ у Достоевского на ту же тему «Маленький герой», но чем помянуть его, разве только вспомнишь, что Достоевский писал его в крепости в ожидании смертного приговора. Или шаги и стук подкрадывающейся смерти не бьют так крепко, как иной уда-