Вчера в театре В. Ф. Коммиссаржевской состоялось «представление для публики» г. Ремизова ‒ «Бесовское действо над некиим мужем, а также прение живота со смертью». Главное «представление» состояло в том, что в театре шумели, свистали, шипели, и кроме того, аплодировали. Автор выходил раскланиваться, и очень спокойно, несколько склонив голову, выдерживал паузы перед «бесовским действом» некоего зала. После «Балаганчика» это второй случай подобного столпотворения. Я очень мало понял в «Балаганчике»; в «Бесовском действе» понял более, но откровенно сознаюсь, и тут понял немного. Строго говоря, с точки зрения фабулы, пьеса г. Ремизова нисколько не сложна и нимало не запутана. Это сказание о некоем муже, которого одолевали искушения, он же пребыл тверд, но в конце концов и его скосила смерть, подобно тому, как в прологе «действа» был скошен храбрый витязь Живот, вступивший в «прю» со Смертью, но безрезультативно. Идея: человек – прах и в прах возвратится, с тою лишь разницею, что некий муж, подобно старцу Зосиме, должен превратиться в мощи, не издающие «духа», а Живот немедленно станет достоянием червей. Но ведь не этот же силлогизм – «все люди смертны. Кай – человек, следовательно, и он смертен», имел в виду г. Ремизов. Для этого не стоило огород городить. Все люди смертны, после понедельника – вторник, когда ты бываешь со мною, тогда я бываю с тобою и пр. – все это «песни без слов». Остается предположить, что автор имел в виду некую художественную идею, а не истину, которую незачем доказывать. И вот тут-то, собственно, я не совсем понимаю, чего добивался и к чему стремился автор. Я не разбираю его художественного рисунка, и не могу понять его стиля.
Подделка под апокриф? Допускаю, что таково намерение г. Ремизова. Но в апокрифе нет лишних слов. Апокриф имеет строгий лик, так сказать, бескровный. У г. же Ремизова, то и дело, прорывается жирная реальность, а ад с населяющими его чертями, расположенный в нижнем этаже, напоминает нечто опереточное вроде «Орфея в Аду», и был один такой момент, когда я ждал, что г. Бравич, изображавший «набольшаго» в стране чертей, запоет a la Юпитер Оффенбаха:
Так вы уже стали забываться,
И стали говорить мне «ты»,
Так вот позвольте же вам признаться,
Что вы не боги, а скоты…
Сатира это или мораль? Должно ли «бесовское действо» вызвать страх или умиление, или задумчивость, или смех?
Г. Ремизов спутал настроение своего «действа». Я скажу, что у него нет настроения, что он не обнаружил никакого отношения к предмету и сюжету, которые только тогда могут представить интерес, если субъективное отношение ярко, красочно, живо и жгуче…
Постановка пьесы ничем не помогла «выявлению», как нынче пишут в журналах-модерн, художественной идеи. Кроме бесподобных декораций г. Добужинского (чудесный пролог – темное небо, усеянное рождественскими звездами, поэтически расцвеченная лубочная живопись, и стилизованный, как будто с берегов озера Ильмень, старинный храм), в постановке было всякого жита на лопате, и решительно не было никакого руководящего плана. Сделать не по мейерхольдовски – это еще мало. Надо все-таки как-нибудь сделать. Г. Матвеев сделал бы, например, у всех чертей одинаковые хвосты. Теперь каждый черт был индивидуализирован и иметь свой собственный, лично и по состоянию присвоенный хвост. Тем не менее из этого разнообразия хвостов, торчавших вверх, клонившихся к долу, то коротких, то длинных, то светлых, то черных – ничего не получилось, кроме потешной пестроты, развлекавшей зрителя. Все аксессуары, в противоположность «стилизации», были подчеркнуто велики, грубы и предметны. Таков конь, на котором выехал Живот.
Таков, в особенности, Змий, появление которого в пламени и движения напоминали «страсти» малафевского балагана. Вещь г. Ремизова сама по себе рискованная, одним краем упирающаяся в «Балаганчик», а другим – в «балаган», требовалась большая деликатность, чтобы сгладить диссонансы шутовского маскарада в строгих рамках апокрифа. Здесь же сделали наоборот, и подчеркнули маскарад, почему местами получилось совершенно такое же «представление для публики», как Анчутка Беспятый у блаженной памяти Малафеева.
Но было кое-что и хорошее. Так, очень недурно сделана музыка бесовского танца, а в другом месте – вариация пасхального гимна. Хорошо были исполнены две роли: Живота, которого г. Нелидов представил вульгаризованным васнецовским богатырем. Походило на яркую и живописную карикатуру. Интересно и местами талантливо, с очень своеобразными интонациями, в очень оригинальном свежем и новом стиле играла г-жа Норбекова – Смерть. Не скажу, чтобы это было закончено, но несомненные искры дарования были в этом наброске. Тут сказалось, на мой взгляд, отсутствие «режиссерской учебы», и оттого было свежо.
Что сказать еще? Г. Ремизов – автор с дарованием, но я не знаю, зачем ему понадобилось сочинить свое «действо». Тут прежде всего нет «психологического действа», как в драме, а есть драматизированное эпическое сказание, что-то от флоберовского «искушения св. Антония», что-то от неопределенных и отнюдь не наивных стремлений к мистерии. Допускаю, что мистерия хороша, но ведь для мистерии надо верить, мистически верить. А верует разве г. Ремизов? И потому, что он не верует ни в мораль, ни же в художественные формы старины, что самую мысль дать нечто «префаэлитское» на фоне русского апокрифа принесло ветром с Запада – произведение его совершенно «никчемное», ни говорящее ни уму, ни чувству. Отдельные характерные сцены, слова, мысли поглощаются серым фоном безжизненных стремлений, и публика вовсе на них не сосредоточивается, об них не думает, а видит только хвосты, малафеевщину, рогатых чертей, бранится и удивляется.