Эта пьеса когда-то должна была идти в театре В. Ф. Коммиссаржевской. Кончина артистки помешала постановке осуществиться. Только теперь, ровно через шесть лет (сегодня годовщина смерти В. Ф. Коммиссаржевской), трагедия о принце Иуде воплощена сценически. Написанная, если не ошибаюсь, в 1908 г., она может почесться одним из памятников недавно пережитой «эпохи стилизаций». Но ее нельзя смешивать с произведениями, в которых намерением автора было совершенное, полное подражание тому или иному образцу. «Проклятый принц» ‒ отнюдь не «художественная подделка», весь смысл которой лишь в том, насколько удачно она имитирует подлинник. В этом обстоятельстве – корень всех недостатков и всех достоинств пьесы.
В основу ее положено апокрифическое сказание о Иуде предателе. Содержание ее таково: Сиберии и Симону, жителям Иерусалима, было предвещено, что у них родится сын, которому (как Эдипу) предстоит убить отца, стать мужем матери и быть царем. Когда младенец родился, Сиберия положила его в «дубочек из досок», написала имя, Иуда, и пустила дубочек в море. Тем думала она отвратить судьбу. Младенца принесло к острову Искариоту. Бесплодная царица Искариотская, найдя ребенка, выдала его за рожденного ею. Вскоре родился у нее настоящий сын, Стратим. Когда принц Иуда вырос, возникла у него с братом вражда из-за прекрасной Ункрады, двоюродной сестры их. В это время три «вещие странницы» встретили Иуду и открыли ему старое пророчество. Иуда в страхе сообщил его отцу. Царь со Стратимом решили убить Иуду. Ункрада, предпочитавшая Иуду Стратиму, предупредила его. Она подготовила убийство Стратима. Но в последний миг Иуда, боясь судьбы, бросает Ункраду и бежит с купцами в Иерусалим. Там он случайно, сам того не зная, становится убийцей своего настоящего отца и мужем матери. Но тайна раскрывается. Ункрада является с известием, что Стратим убит и царь Искариотский передает престол Иуде. В отчаянии от совершенного греха Иуда решается искупить его, «приняв за весь мир последнюю и самую тяжкую вину»: предать появившегося в Иерусалиме «необыкновенного человека», который «исцеляет мертвых, подает зрение слепым, имеет власть над ветрами и морем»…
Поняв с тонкостью истинного художника, что анахронизм есть одна из главных причин, по которым так очарователен апокриф XVII века, ‒ Ремизов не устоял перед искушением дать и современному зрителю почувствовать всю соблазнительную прелесть анахронизма. Он начал с того, что написал трагедию, вполне отвечающую условиям современного театра, и в то же время сохранил в ней черты старинного «действа», как стремительное развитие фабулы, введение грубо-комического элемента и т.п. В самом тексте пьесы, с тою же целью подчеркнуть анахронизм, сделать его легко ощутимым для современного зрителя, введено не мало частностей, самых характерных для наших дней. Прием этот излюблен Ремизовым. В другой его пьесе черти читают отчет о Государственной Думе и прикалывают хвосты английскими булавками. Его можно счесть законным, как продолжение анахронизма апокрифического, как проекцию этого анахронизма на плоскости нашей современности. Точно также и трактование внутренней, идейной стороны апокрифа несет на себе у Ремизова следы новейших влияний. Иуда в трагедии делает то же, что и Иуда апокрифический, но по репликам его чувствуется, что Достоевского он все-таки читал.
И вот, зрителю ремизовской пьесы все время приходится иметь в виду три ее элемента: 1) основную фабулу, содержащую в себе события иерусалимские; 2) то, как отразились эти события в апокрифе XVII в. и 3) современные наслоения, наложенные на апокриф Ремизовым. Пьеса, так сказать, разыгрывается одновременно в трех плоскостях; для зрителя возникает необходимость воспринимать трагедию с трех точек зрения и, если угодно, с одинаковой напряженностью жить одновременно в трех эпохах.
При всей изысканности своей, такой прием утомителен. К тому же он делает иные места пьесы темными, требующими мысленного комментария, для которого зрителю приходится отрываться от хода действия. Но, с другой стороны, если бы не эта «трехъярусность», если бы Ремизов испугался сложности и дал стилизацию в узком смысле подделки, ‒ трагедия, выиграв в простоте, лишилась бы значительной доли своей остроты и не имела бы другого интереса, помимо исторического, да и тот был бы сомнителен, ибо тогда целесообразнее и проще было бы поставить не «Проклятого принца», а какое-либо подлинное «действо» первоначального русского театра.
Однако если не совсем легко быть зрителем этой трагедии, то, конечно, еще труднее было ее поставить. Недурные декорации и костюмы, выдержанные в духе модной ныне «условности» (которой, впрочем, и нельзя было избежать в данном случае) – обеспечили приятную внешность спектакля.
Зато не был найден общий тон для исполнителей. Даже одни и те же артисты на протяжении пьесы то пытаются играть с максимумом реальности, то декламируют. К такому смешению приемов, конечно, вынуждает их пестрый текст пьесы, основанный на смешении стилей. Но то, что легко усваивается при чтении, оказывается трудно воспринимаемым в театре. Очень интересная пьеса Ремизова ставит на пути актера трудности, вряд ли преодолимые.
Тем не менее из исполнителей надо прежде всего отметить г. Некрасова (игемона Пилата), почти справляющегося с этими трудностями и дающего фигуру, прямо великолепную по своей отвратительной выразительности. Затем – г-жу Демидову – Сиберию и г. Орбелиани, довольно неровно, но серьезно и строго играющего роль Иуды.
В общем спектакль хотелось бы назвать опытом удачным. Много в нем поучительного и для актера, и для писателя: поучительны как его счастливые достижения, так и промахи.