строже, стройнее, сжатее чуть ли не всего, до сих пор им написанного. На обычном для Ремизова чересчур пестром фоне, изображающем кошмарную жизнь мелкого провинциального городка, со множеством бегло очерченных, быстро мелькающих уродливых обывательских фигур, снабженных, кроме имен, меткими и дикими кличками, раскрывается трагическая история высокой человеческой души, изнемогающей в одиночестве, сгорающей святым гневом против мерзостей жизни. Образ судебного следователя Боброва, «язвы» многогрешного, блудливого городка, беспощадного законника с изъязвленным сердцем ‒ нов в нашей художественной литературе, всегда видевшей в законе человеческом только мертвящие его начала, а в усердных законниках ‒ только людей служебных, житейских и рассудочных. Пафос законника, внутренние мотивы законничества оставались ею нераскрытыми. Ремизов сумел показать их. Весь ужас русской действительности, все безобразие, нависшее над жизнью русского народа, разнузданного в своих преступных инстинктах, несдерживаемого законами ни божескими, ни человеческими, отразился в сердце ремизовского следователя Боброва. Страшною силою скорби, гнева и обличенья проникнуты страницы, передающие одинокие мысли Боброва в долгие, жуткие ночные часы, когда из клуба возвращаются одуревшие от хмеля обыватели, а в нижнем этаже дома спить неверная жена его и ее дочери, родившиеся от чужих мужей. Все покончено, все разгромлено в личной жизни Боброва. Все нежное, тонкое, судорожно сжимающееся от грубости и тупости окружающего, что жило когда-то в сердце его матери, превращая ее жизнь в вечное умирание, что жило ранее и в нем самом, ‒ заливается теперь негодованием, отчаянием... И Бобров пил и, обезумев, валился. «А утром, безумный от водки, обливался он холодной водой и, тщательно одетый, шел вниз, в свою следовательскую камеру начинать дела»... Но Ремизов не был бы русским художником, если бы его авторский пафос слился с законническим пафосом Боброва. Иная, высшая правда, не ясно улавливаемая умом, но ощущаемая сердцем, ‒ закон высшего милосердия, искупления, страдания за чужие грехи, мысль, что преступление или грех есть несчастье, ‒ внезапно поражает Боброва из уст темного, грешного старца Шанаева и как бы опрокидывает его, сводит на нет всю его жизнь, уже не давая силы перестроить ее, ибо он сломлен, а душа его опустошена. <…>