М. Г.
<Гершензон М. О.>
Алексей Ремизов. «Часы». Роман. Изд. Еos. СПб., 1908. С. 174.
Источник: Вестник Европы. 1908. Кн. 8. С. 769–771. |
Этот роман трудно читать, и все-таки невозможно не дочитать до конца. Редко такое большое художественное дарование сказывается в такой странной, можно сказать, чудовищной форме. Здесь есть фабула и совершенно реальная, есть живые лица, и они очерчены превосходно; но рассказ ведется так дико-причудливо, такими капризными зигзагами, психология действующих лиц так осложнена намеками, юродством, фантастикой, и, главное, внешняя манера изображения – слог, разговор, ‒ так ненужно эксцентрична, что на каждой странице нам хочется с досадою бросить книгу. Зачем юродствовать, отчего не говорить человеческим языком? Но, странное дело: по мере чтения вы все менее чувствуете, что это юродство – не нарочитое, не декадентский умысел, а искренняя и честная манера странного художника, который иначе не умеет выразить то, что ему нужно было выразить. И когда вы дочитали до конца эту мучительную историю мещанской семьи, вы забудете вашу досаду, как что-то внешнее и мелкое, и вашу душу охватит то самое чувство, которое наполняло художника, ‒ чувство восторженной скорби при виде мечущегося во тьме и грязи человечества. Художник достиг своей цели, и какими бы средствами он ни достиг ее, он, значит, оправдан.
Часовой магазин, дела запутались; муж, не сказавшись жене, бежал от кредиторов; жене самой приходится изворачиваться, и в конце концов магазин описывают за долги. В доме – вся семья мужа: отец, грязный, больной, обжорливый, отвратительный старик; брат – мальчик Костя, неуравновешенный, дикий, почти сходящий с ума; девушка чистая на смертном одре; далее – грубые пьяные подмастерья; и все они так ужасно уродливы, как люди, ‒ так уродливы их речи, вспышки поступков и вся жизнь, что смотреть на эту картину – мука. Это ли человек, образ Божий, прекраснейший из творений? Как мог он так низко пасть, стать грязнее, нелепее скотины? Ни одного разумного слова, ни одного здорового движения души, ни одного спокойного жеста, но все искалечено, обезображено, загрязнено. – Но посмотрите: здесь не все темно; в каждом из этих уродливых людей есть божественная искра, и она прорывается наружу, ‒ но, Боже, как дико, какими чудовищными вспышками! Эта искра заставляет мастера Семена Митрофановича напиться до бесчувствия; она сводит с ума Костю; |
769
|
она в мучительной любви сжигает еще чистых, еще не совсем искалеченных Христину Федоровну и Нелидова. Ад и небо в этих омраченных душах: какая бездонная глубина страдания! И для передачи этого впечатления, в самом деле фантастически-страшного, А. Ремизов избрал, может быть, слишком субъективную, но как-то странно подходящую форму: обрывков, чудовищных образов и уподоблений, странных эпитетов и пр. Все это дополняется своеобразным лиризмом авторских восклицаний: «Господи, просвети нас светом твоим солнечным, лунным и звездным!» Весь роман в целом есть один надрывный вопль скорби, вырвавшейся из сердца, измученного зрелищем человеческого страдания, уродством человека и его тоскою по небесному. Роману предпослан эпиграф из Евангелия: «Ибо как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег; и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех: так будет и пришествие Сына человеческого». А внутри романа есть грандиозная по замыслу картина гибели человечества: замерла злая, проклятая, мучительная жизнь – и вот на грудах пепла и костей явилась женщина: «Бессмертная, Она подымала из праха погибший мир, давала для всех одну нерушимую исповедь: Любите!» ‒ и мир ожил.
Удивительно хороши в этом романе два лица – Христина Федоровна и Нелидов. Нежная женственность первой, душевная глубина второго оставляют незабвенное впечатление. В изображении их душевных состояний г. Ремизов достигает необычайной силы. Это уже что-то большее, чем литература: это обнаженное сердце борется, ликует, скорбит перед нами, оно раскрыто до дна, как в счастливейших своих вдохновениях умеют раскрывать его только великие сердцеведцы.
Мы думаем, что А. Ремизов, при всей странности своей манеры, ‒ большое дарование и одна из лучших надежд нашей современной литературы. Он стал печатать недавно, и его еще мало знают. Необычность его формы отпугивает читателя. Но и читатель привыкнет к этому своеобразию, и художник, работая и созревая, придет к большей простоте; тогда яснее будут видны и глубина содержания, и недюжинная художественная сила, которыми отмечено все, что пишет г. Ремизов. Если вспомнить, что, рядом с мрачными образами своих романов («Пруд», «Часы»), он создал лучезарные, бесконечно-поэтические образы «Посолони», что он глубже всех наших художников проник в дух народного мифа и тайны языка, то наше предсказание не покажется преувеличенным. Залогом истинного, оригинального дарования
|
770
|
является уже то, что г. Ремизов неуклонно идет своим путем, странным и непонятным большинству, и владея, как немногие, искусством реалистического рассказа (что доказывают многие отдельные сцены в его произведениях), не поддается соблазну сойти на этот торный путь и пожинать дешевые лавры. Карьера г. Ремизова до известной степени напоминает карьеру Беклина. Люди скорее прощают новизну содержания, чем новизну формы, может быть потому, что содержание они не сразу умеют раскусить: по привычке они узнают в нем старое и, обрадовавшись этой встречи с давно знакомым, принимаются снова самодовольно обсуждать его на все лады, ‒ а форма режет глаз. Хорошо тому художнику, чьи мысль и чувство (и это может быть очень новая мысль и оригинальное чувство) удобно укладываются в традиционные формы; а если перо или кисть ищут инстинктивно новых способов изображения, тогда дорога художника будет терниста, и не скоро ему достигнуть признания.
|
771
|
| |
|
| |
| |