А.  Даманская

«Огонь вещей». Новая книга А. Ремизова

Источник: Русские новости. 1954. 12 ноября. № 493. С. 4
(в разделе «Литературные заметки»)

Знакомых с творчеством А. Ремизова немало удивит эта новая его книга. Ремизов ‒ сказочник, выдумщик, словесный затейник,  ушедший в мир, им созданный, фантастичный, то ослепляющий юмором, то захватывающий бескрайней горестью. Ремизов в новой своей книге «вскрывает» Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского и лишь, как бы мимоходом приближает к нам и Толстого. Критические статьи? Художественный разбор знакомых книг? Эти буднично трафаретные определения не выражают сущности «Огня вещей», книги, в которой каждая страница вне всяких литературных канонов.

Дано ли было Гоголю «озирать» всё громадно-несущуюся жизнь сквозь видимые миру смех и незримые, невесомые слезы <sic!>? ‒ Очевидно, дано было: его глаза увидели то, что скрыто было от несчетных миллионов людей. Слова о «незримых слезах» Гоголь не выдумал: «это ‒ память из глубочайшего сна о любви человека к человеку». Безлюбовность ‒ или, что то же, бесплодность душ человеческих привела его к безысходному отчаянию: в каком-то таинственном скрещении отмеченных душ он перекликался, уходя из жизни, с Лермонтовым («И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка») или с Достоевским («Вся планета наша есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке») …

Ремизов в первой части своей книги дает портреты-биографии «херсонского помещика Чичикова», «Мардаша» ‒ Ноздрева, «сквозь пепельно-синий дурман» ‒ Манилова. Каждый из этих портретов ‒ в профиль, в анфас, в них не упущена ни одна черточка, ни один прожитый день, ни один миг настоящего дня. Это ‒ беспощадное раскрытие подлинности гоголевских героев. Портретом Ноздрева, несомненно, воспользуется не один русский актер, если окажутся у него антенны, чуткие к ремизовскому письму.

«Гоголевская Россия, перевитая звучными малороссийскими "думами" ‒ но ведь только наваждением еще можно объяснить, как могла пропустить цензура этот смертный приговор царской России», ‒ пишет Ремизов и рассказывает о том, как Гоголя долго не признавали и как был он долгие годы безнадежно одинок.

«Скучно и непонятно», ‒ говорили одни. «Непристойно и пошло», ‒ твердили другие.

Катенин, друг Грибоедова, переводчик Корнеля и Расина, не мог без содрогания слышать имени Гоголя: «Сально и тривиально» ‒ был его отзыв о «Мертвых душах». Пушкин первый почувствовал, первый угадал Гоголя. Прочитав «Вечера на хуторе близ Диканьки», он написал: «Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не пришел в себя».

Пять лет знакомства Гоголя с Пушкиным (с мая 1831 года до мая 1836 г.) без частых встреч были для одного и другого годами духовной спаянности и напряженного творчества.

«Ни одна строка не писалась мною без того, чтобы я его не видел перед собою», ‒ писал Гоголь о себе. К словам Гоголя об овладевшем им порою «чувстве неизъяснимой тоски» Ремизов добавляет: «Это и есть то состояние, которое всегда разрешается творчеством».

Но что такое творчество ‒ если не созидание легенды?

Душевное состояние художника ‒ когда впервые являются ему образы, завязь каких-то событий, какие он «сквозь магический кристалл» (о каком упоминает Пушкин в заключительной главе «Евгения Онегина») еще не ясно различает ‒ не подобно ли сновидению? О смутном сне, о блаженных мигах такого явления, или откровения, мы читаем и у Пушкина. Поэтому и уделяет так много места в своей книге Алексей Ремизов ‒ снам. Конечно, в ней речь ‒ не о разгадывании снов, не о сонниках, и не о Мартыне Задеке, любимце юной Татьяны: речь идет о снах в русской литературе.

Редкое произведение русской литературы обходится без сна. Сон, как литературный прием, встречается у Гоголя, Лермонтова, Пушкина, Тургенева, Толстого. Сон Татьяны, сон Анны Карениной (и тот же сон, почти одновременно виденный Вронским), сон Германа («Пиковая дама»), сны у Гоголя («Страшная месть», «Пропавшая грамота»), сон Раскольникова, и сны у Тургенева… В тридцати рассказах Тургенева фигурируют сны, как хор в греческой трагедии, подготовляющие читателя к роковой развязке.

«Сны, как особая действительность, по-своему закономерная, со всей последовательностью, но вне дневной бодрственной логичности, впервые появляются у Пушкина», ‒ констатирует Ремизов, с неопровержимой убедительностью приводящий затем линию литературных снов до Тургенева: «Клара Милич», сон Валерии в «Песне торжествующей любви», сон Сусанны в «Несчастной», сон Инсарова, сон Базарова.

Если прочитать внимательно «Страшную месть» ‒ жуткие страницы о видениях Катерины, дочери колдуна ‒ то легко убедиться в том, как мудро предвосхитил Гоголь учение Фрейда о всяких комплексах, о роли подсознательного.

«Русская литература, как и литература всякого народа, едина. И как едина стихия слова, едина и стихия сна: Гоголь перекликается с Достоевским, Толстой с Пушкиным…» «Стихия эта ‒ мир человеческой души, русского человека», ‒ пишет Ремизов. Но пришлось бы выписать из его книги десятки страниц для того, чтобы дать хотя бы относительное представление о вдохновенных страницах, посвященных Тургеневу, Достоевскому, Толстому и, прежде всего, Гоголю.

Быть может, слишком скромно автор назвал ‒ свою книгу ‒ «Огонь вещей»: в ней так мало вещественного, осязаемого ‒ и так много духовного горения, так много пронзительных строк о влечении человека к человеку, об отталкивании человека от человека, о вдохновении, о чарах народного сказа, народной песни, о тяжком искусе творчества…