<...>
II
Кошмар быта
Кошмар быта ‒ это общее впечатление от последней большой повести А. Ремизова «Крестовые сестры». Совпадает ли это впечатление с заранее обдуманными намерениями автора? Вряд ли. Судя по заглавию и некоторой, искусственной, комбинации образов-фактов, Ремизов хотел сказать, как будто, в роде следующей вариации:
‒ Женщины-сестры! В вашей судьбе что-то лежит роковое!
Не менее всего интересно в произведении то, что хочет сказать писатель, и более всего ‒ что он говорит и как говорит. Это ‒ в художестве. Поэтому ‒ я, не смущаясь, буду оперировать в той области, где, может, менее всего лежит внимание художника, но без чего, однако, для меня нет главного в художнике А. Ремизове ‒ нет ремизовщины.
В статье о «Неуемном бубне» мне уже приходилось говорить о том, что, на мой взгляд, есть сущность ремизовщины ‒ о неустанной, хоть и очень странной, и своеобразной, чисто ремизовской, борьбе писателя с бытом. Там же проводил я параллель между борьбою с бытом Ремизова и борьбою Сологуба.
В то время как последний рвет, терзает быт, клеймит его презрением ‒ открыто, с озлоблением, ‒ срываясь с внешней объективности в его изображении (см., напр., срывы с наружно-бытописательского тона в «Мелком бесе», ‒ вроде фраз: «Все доходящее до его ‒ Передонова ‒ сознания, претворялось в мерзость и грязь», или ‒ о «самых приятных мечтах» Передонова ‒ «паскудные детища его скудного воображения», ‒ и т.п.), ‒ Ремизов подходит к быту ласково, беседует с ним вкрадчиво, и не подходит ‒ входит в быт, ‒ затем... чтобы извнутри <так!> его взорвать.
Но оба ‒ Сологуб и Ремизов ‒ при всем различии в манере подхождения, ‒ стихийно не приемлют быта, беспощадно обрывая украшающие быт цветки и разрушая быт ‒ одним только прикосновением. Первый ‒ своим буйным презрением, второй ‒ своей притворной, обманчивой ласковостью.
Различие в манере подхождения сказалось у обоих авторов и на различии в конечных выводах. «Нет выхода из быта», ‒ надругавшись, оплевавши быт, измученный и утомленный, ‒ заключает Сологуб, ‒ и уходит к красным вымыслам. «Нет, выход есть», ‒ как будто возражает своим «Неуемным бубном» Ремизов, ‒ и рисует неуемную тоску вчерашней неуемной пошлости.
Путь трудный, требующий колоссального таланта, ибо путь ‒ безмерно скользкий. Показать опутанного путами вещей, представить его вне общественной, широкой перспективы, и наметить проблеск выхода, намек на побеждающую душу человека, порожденного вещами, их не осознавшего, на побеждающую волю человека ‒ хотя бы и волю к смерти только! Путь ‒ безмерно трудный, ибо ‒ скользкий путь.
И если в «Неуемном бубне» Ремизов благополучно удержался, не упав, не поскользнувшись в непосильной внеобщественной борьбе с миром вещей, то в новой повести его ‒ «Крестовые сестры» ‒ быт, удушающий, кошмарный быт отпраздновал свою вампирову победу над художником, пошедшим по тяжелому пути, но с ограниченным запасом сил.
Быт задушил художника ‒ как тот же быт задушил и героя его кошмарной, удручающей повести ‒ обиженного, но не замечающего обид, уволенного бухгалтера Маракулина.
Огромный, сложный мир вещей, ничем не связанных, проходит мимо Маракулина, ненужно, как-то краем задевая его душу, одинокую, тоже разрозненную. Сотни персонажей ‒ больше женщин ‒ сотни фактов, биографий, удручающих подробностей, ‒ жизнь символически-реального «Буркова дома», ‒ а «Буркова дом ‒ весь Петербург». Жизнь всех квартир, всех обитателей, со всеми «связами», «зацепками» и ‒ без единой нужной, выводящей из кошмарно-бытового тупика ‒ единой связи.
Как и в «Неуемном бубне» ‒ здесь, в «Крестовых сестрах», все разрозненно.
« ‒ Если бы люди вглядывались друг в друга и замечали друг друга, если бы даны были всем глаза, то лишь одно железное сердце вынесло бы весь ужас и загадочность жизни», ‒ говорит не то автор, не то уволенный бухгалтер Маракулин, а дальше ‒ это чуть ли не единственный намек на выход во всей повести: «А может быть, совсем и не надо было бы железного сердца, если бы люди замечали друг друга».
Бухгалтер Маракулин призван замечать, но у бухгалтера Маракулина нет ни железного сердца, ни огромной перспективы, и ‒ бухгалтер Маракулин гибнет.
Гибнет ‒ между двух не примиренных им, как и художником, взаимно чуждых женщин-символов.
« ‒ А Маракулину захотелось уж самому встать и тут же сейчас у одной глаза выколоть ‒ эти потерянные глаза бродячей святой Руси, оробевшей, с вольным нищенством, опоясанной бедностью ‒ боголюбским пояском, все выносящей, покорной, терпеливой Руси, которая гроба себе не состроит, а только умеет сложить костер и сжечь себя на костре; а другую задушить, чтобы перестала улыбаться, не было бы этой улыбки, из которой с каким-то наглым бесстыдством лезет в глаза всем и каждому смазанная изнасилованная душа, ‒ ей незачем жить, ей нечего делать, ей нет места на земле!»
А в заключение тирады печальное:
«‒ А может быть, ему самому уж нет места на земле?..»
И места Маракулину не оказывается...
...Так кончилось сражение художника с бытом. Исход его можно было предвидеть. Для художника с большим, нежели у автора, запасом сил, оно продлилось, может быть, дольше, ‒ Ремизов свой поединок кончил. Быт отпраздновал свою победу...
***
«Нет выхода из быта», ‒ заключает Сологуб, и ‒ уходит к красным вымыслам, в мир утешающей фантазии.
«Есть выход», ‒ возражает Ремизов ‒ идет по скользкому пути вне перспективного, общественного осознания, и ‒ гибнет.
Третий путь... ведет к огромным символам, преображающим, творящим жизнь; но этот путь... все ждет великого художника. И вот ‒ когда придет этот художник ‒ с ясным взором, мощным духом, с огненным, ведущим словом, ‒ лишь тогда, когда только настанет в творчестве-искусстве «настоящий день».
Ну, а пока мы ‒ «накануне» и... ей-Богу же, читатель, нечего впадать в уныние!