Чижевский Дм.
Три книги о Гоголе
Источник: Новый журнал = The New Review. 1955. № 41. С. 277–288.
(О книге Ремизова «Огонь вещей» на с. 284‒288). |
Не только Гоголю посвящена третья книга, на которую «гоголеведы» (sit venia verbo), пожалуй, даже не обратят внимания. Это «Огонь вещей» А. М. Ремизова (Париж 1954, стр. 228, рисунки автора). Гоголю посвящена первая половина книги (стр. 7–119) между тем как во второй перепечатан замечательный этюд Ремизова «Тридцать снов Тургенева» и, как кажется, новые статьи о снах у Пушкина, Лермонтова и Достоевского, импрессионистически беглые. Импрессионистичны и этюды о Гоголе, объединенные названием, данным и всей книге – «Огонь вещей». Характеристики Ремизова имеют за собой традицию символизма: Розанов, Брюсов, Анненский,
|
284
|
Андрей Белый, отчасти Блок все уже понимали Гоголя не как «реалиста», а как визионера и фантаста, видящего не вещи, а скрытые за видимостью «сущности». При всем родстве понимания Гоголя Ремизовым с интерпретациями Розанова, книга Ремизова произведение вполне своеобразное и оригинальное. Пожалуй, только в оценке личности Гоголя между Розановым и Ремизовым есть некоторое сходство: и тот и другой подчеркивают «нечеловеческий» (если угодно «сверхчеловеческий») характер личности Гоголя. Для Ремизова Гоголь – чёрт, выгнанный «за что-то» из ада.
Русским писателям-художникам история русской литературы обязана многими блестящими историко-литературными характеристиками. Напомню только такие книги, как книгу Белого о «Мастерстве Гоголя», книги Ходасевича о «Поэтическом хозяйстве Пушкина» и о Державине, или ряд работ Валерия Брюсова. Книга Ремизова в части, посвященной Гоголю, отличается от этих работ и своеволием своего чисто ремизовского стиля и намеренной гиперболичностью утверждений. Главы о Гоголе содержат много кажущегося «озорства»: здесь и простая перепечатка целых страниц Гоголя, и изложение биографии Чичикова с дополнениями Ремизова, очень удачными. Ремизов мог бы сослаться на самого Гоголя: «А как было дело на самом деле, Бог его ведает, пусть читатель-охотник досочинит сам». Эту фразу – кстати, один из принципов романтической поэтики – Ремизов поставил эпиграфом к главе о Ноздреве, но мог бы сделать ее эпиграфом ко всей книге: «досочинению» недо-сочиненного Гоголем. Ремизов – писатель не для всех (не хочу сказать «для немногих»). Но кто умеет его читать, вычитает из его страниц много блестящих отдельных замечаний и несколько основополагающих для понимания Гоголя мыслей. Не буду останавливаться на отдельных замечаниях, иногда поразительно проникновенных, а обращусь к «основополагающим» идеям понимания Гоголя писателем, который в наши дни, конечно, ближе всего к «гоголевской» традиции русской литературы.
Основное в творчестве Гоголя для Ремизова – язык, в сравнении с которым нормальный человеческий язык кажется «мышиным писком», да, пожалуй, не только язык среднего человека, но и язык Тургенева (140, 146) и Достоевского (182). «Гоголь сам по себе кипь и хлыв слов, без сюжета и без материала» (32). Вторая часть этой фразы принадлежит к тем гиперболическим парадоксам, которых не боится Ремизов. И, собственно говоря, все дальнейшие страницы, написанные им о Гоголе, «снимают», говоря философским языком, это парадоксальное утверждение. Ремизов раскрывает даже два слоя «материала и сюжетов» Гоголя: один из них – сон, другой символика «грубой действительности». То, что Ремизов говорит
|
285
|
об этих источниках «материала и сюжетов» Гоголя, гораздо новее и глубже всех рассыпанных в книге замечаний о языке и стиле Гоголя, в которых, впрочем, также не мало интересного.
Ремизов – современный Мартын Задека – конечно более всех призван сказать свое слово о снах в произведениях Гоголя. О них писалось мало. Во французской научной литературе есть прекрасная книга Альберта Бегена (Albert Beguin), дающая характеристику немецкой романтики главным образом на анализе роли сна в произведениях романтиков (L'âme romantique). Всё, что говорит Ремизов о снах у Гоголя, ставит ту же важнейшую для характеристики раннего творчества Гоголя проблему: действительность у Гоголя (скажем для точности «часто») сливается со сном, изображение действительности вырастает из сна, границы сна и действительности Гоголь стирает, закрывает с необычайным искусством. Фантастика раннего Гоголя именно такое слияние сна с действительностью: этой теме посвящен ряд страниц. Ремизов, мне думается, вовсе не хочет объяснить фантастику Гоголя сновидениями его героев, как может показаться читателю. Сон – существенная часть человеческой жизни и сновидение раскрывает не только глубины души, но и глубины реальной «действительности». И здесь Ремизов видит многое, не уловляемое в наши дни рядовым читателем...
Второй слой «материала» Гоголя – прозаическая действительность. Сны у позднего Гоголя отходят на задний план, хотя и «Ревизор» начинается со сна городничего. Действительность Гоголя – в частности в «Мертвых душах» – Ремизов воспринимает, как действительность насквозь символическую. Символическое истолкование позднего Гоголя никогда не было проведено с такою последовательностью, как в книге Ремизова. В особенности главы о «Мертвых Душах» и их героях дают весьма оригинальное истолкование «поэмы», несомненно правильное и в некотором смысле являющееся ответом на неудачное обозначение героев Гоголя, как «нулей». Для Ремизова герои Гоголя не «нули», а если угодно – «бесконечно малые величины». Очень прочно стоящие в этом мире, они утратили связь с миром идеалов. Утратили не совсем: сохранились формальные черты того или другого типа «служителя идеалам», но «высокие идеалы» умалены, обеднены, выродились... Ноздрев, так сказать, «приближающийся к нулю романтик»: в замечательной главе о нем Ремизов показывает, что Ноздрев – весь в «стремлении к совершенству», к тому самому «субтильному суперфлю», которое обозначало у него «высочайшую точку совершенства». Но идеальное содержание «высочайшего совершенства» выветрилось. Осталась гиперболизация прозаической действительности в беззастенчивой лжи и в «исторических» подвигах. Ложь Ноздрева – повествование о |
286
|
«высочайших точках совершенства»: и такое обилие зайцев, что их можно ловить руками, и какое-нибудь «Клико-Матрадура», и будто бы выпитые в один присест 17 бутылок шампанского... И всё, что ни делает Ноздрев – такое же стремление к совершенству: он воспитывает волчонка, желая, «чтобы он был совершенным зверем», если он играет в карты, то готов проиграть всё, что есть у него в руках, он ходит даже тремя шашками сразу... Ноздрев – карикатура на романтический перфекционизм, от которого в нем осталась только форма «стремления к совершенству» без всякого определенного содержания. Так же Ремизов понимает Манилова. Дополняя его гоголевскую биографию тем, что он «декабрист», «член Южного Общества (Союз Благоденствия»), Ремизов также вряд ли неправ: сентиментальных мечтателей в декабрьском поколении было немало. И Манилов, конечно, представитель этого типа, в котором утопическая мечта также уменьшена до «бесконечно малого», как уменьшен идеал совершенства в Ноздреве. Чичиков – «полнота жизни», до «воскрешающая мертвых». Ноздреву-Манилову-Чичикову Ремизов противопоставляет «хозяйственную тройку» Коробочку-Плюшкина-Собакевича – «грозную: она мчится в пропасть». Но не являются ли и представители этой «тройки» также каким-то «умалением» типа «хозяина», того человеческого типа, который очень высоко ставил Гоголь? Ведь земным хозяевам «поручено» «Хозяином небесным» «улучшение», усовершенствование земного мира! Им всем, как и Ноздреву, Манилову, Чичикову только «чего-то не хватает», «не хватает» именно того идеального содержания, которое одно только и могло бы – по мнению Гоголя – осмыслить их усердный и как будто «успешный» труд: приумножение материальных благ... Не буду, впрочем, развивать здесь этого намека на мое понимание «Мертвых Душ».
Книгу такого типа нельзя изложить, ее нужно читать. Но яркие страницы Ремизова напоминают еще об одном: как ни «грустна» нарисованная Гоголем Россия и как ни «страшны» его герои, в произведениях Гоголя собственно говоря нет «радикально-злого». У него нет людей, носящих в себе принцип зла в чистом виде, нет тиранов, мучителей, садистов. Среди его героев нет Салтычихи, его «страшная» Россия могла в последовательном развитии явить образ морального разложения, но в ней не могло быть террора и Чека. В его героях нет активного начала зла, но есть недостаток добра. Это – моральный платонизм (всё равно, откуда Гоголь почерпнул это жизнепонимание), которому противостоит моральный дуализм Достоевского, ощущающего зло не как недостаток, отсутствие добра, но как положительную злую силу.
|
287
|
Конечно, я не исчерпал всего богатства содержания, скрытого под зигзагообразной стилистической фантастикой книги Ремизова (оставляя тут в стороне eгo этюды о других писателях). Страницы о Гоголе заставляют многое по-новому пережить и передумать. Неисчерпаемость темы «Гоголь» – наиболее сильное из впечатлений от этой проникновенной книги.
|
288
|
| |
|
| |
| |