Бенуа А.

Дневник художника. XII

Источник: Московский еженедельник. 1907. № 51/52. С. 68–79
(на с. 71–76 о постановке «Бесовского действа»).

XIV

А что теперь такой момент, когда можно что-то сделать в театре – на это указывает ряд последних и готовящихся постановок. Я уже указывал на то, что многие «настоящие» художники увлеклись театром и работают теперь для него. Некоторые результаты уже на лицо и обещания сдержаны.

Небывалый, кажется, случай: на первом спектакле «Бесовского действия» Ремизова вызывали не автора, а Добужинского – художника, ставившего пьесу. И овации эти были вполне заслуженными. Никогда еще русская сцена не видала такого внимательного, строго обдуманного и глубоко прочувствованного комментария, пластического художника к произведению художника слова. Добужинский руководствовался всеми указаниями автора, прямо слился с ним в задаче оживить, инсценировать лубочную картину с ее грубой, но глубокой, символикой, с ее угловатыми, но характерными очертаниями, с ее пестрой, но яркой, впечатляющей раскраской.

71

Первая картина прямо потрясает новизной эффекта и выдумки. В верхнем отделении сцены изображено далекое, пустое поле, над которым стелется черная звездная ночь и огромный, через всю сцену, хвост кометы, переливающий нежными цветами радуги; в нижнем отделении зияют отверстия адских коридоров, освещенные красным светом от пылающей посреди жаровни.

Вторая декорация менее странна, но зато полна наивной поэзии. Внизу – по-прежнему ад, в котором то и дело шмыгают большие и маленькие черти; на поверхности же земли высятся белые высокие стены монастыря, из которых на черном ночном небе золотеют главки соборов и башен. Слева блекло-розоватого цвета часовня, справа холм с пещерой, изображенный в тех условных очертаниях, в которых принято было писать и изображать афонские горы на иконах.

В том же ребячески-ярком стиле выдержаны и костюмы, и самые типы действующих лиц. Самохвальный, надменный, уверенный в себе «Живот» представлен в образе блестящего рыцаря в латах и шлеме, с бархатной мантией на плечах, с карикатурно огромным мечом в руке; он въезжает на коне с пышной, вьющейся кольцами, гривой, а за ним идет оруженосец в клетчатом геральдическом одеянии. Страшная, гнусно-посмеивающаяся, всесильная тряпичница «Смерть» безобразна до полного ужаса. На ней нет торжественных бронзовых корон: она голая; тускло белеют ее кости и черно зияют дыры между ними. На голове у нее крылатая клепсидра, а в руке зазубренная коса. Лицо загримировано наполовину изгнившим черепом. Нужно было огромное самоотвержение и большая любовь к искусству, чтобы женщине (г-же Нарбековой) взяться за эту ужасную роль, подчиниться всем требованиям костюма и выдержать мертвецкий стиль в голосе, в походке, в угловатых ужимках.

Остальные костюмы выдержаны в том же своеобразном характере – очень тонко в своем подражании грубому народному творчеству. Великолепная длинная серия чертей. Каких там только нет: и пегие, и рыжие, и зеленые, и черные, рогатые, хвостатые, корявые, длинные, одни со смешными и в то же время неуклюжими звериными

72

мордами, другие с лицами, похожими на людские, но в какой-то фантастично омерзительной переделке. Когда вся эта ватага вылезает по лесенкам из подполья и усаживается на корточках по обезьяньему, задом к публике, ‒ в один ряд на краю адского обиталища, то получается картина достойная Тениера: какая-то ужасная, но убедительная, как сон, чепуха.

Наибольшим контрастом этому смрадному исчадию служат ангелы смерти и жизни: первый очень красивый в своих траурных доспехах, второй – сияющий белизной, в завитых белокурых локонах, в коротко подобранной рясе.

Реальные персонажи также очень хорошо придуманы. Главное действующее лицо «Праведный муж» точно сошел с какого-нибудь древнего патерика. «Грешная дева» одета в то роскошное пестрое платье, в котором принято изображать на лубках соблазнительных блудниц, привратник – очень забавный тип, похожий на дьячка, облачен в скромную полосатую одежду, толпа ряженых разодета в самые яркие краски и замаскирована самым причудливым образом: кто кобылкой, кто волком, кто туром.

Все эти образцы реформаторской постановки Ф.Ф. Комиссаржевского передают необычайно ярко и «близко» настроение масляничного какого-то чада, чего-то мрачно-веселого, буйно-разгульного и в то же время кончающегося. За сценой пиликают скрипицы и звякают бубны, чувствуется, что вокруг монастырской ограды все кабаки переполнены, что всюду идет дикое пьянство и непотребство. Никому не весело, но все «гуляют», праздник празднуют, праздник провожают, так как там из-за стен монастыря уже надвигается черная постная ночь и, чтоб до Весны-Пасхи дойти, нужно пробраться через удушливые потемки бесовского искуса.

XV

Пьеса Ремизова не имела успеха. Публика отнеслась к ней с тем своеобразным для русской публики тупоумием, которое выясняется каждый раз, когда преподносят ей что-либо новое, странное и искреннее. И нет в

73

в мире более самодовольной публики, нежели русская. Для нее новый автор всегда дурак, явившийся к ней на суд. Все, что говорят об особенном внимании, которое царствует в русских зрительных залах, неправда. Правда, у нас еще имеются неисчерпаемые залежи наивности и вследствие этого ребяческого любопытства. Но мы же зато, как дети, готовы сейчас осмеять все, что сразу не поймем, чего нам не разжевали «более умные».

К Ремизову получилось именно это ребяческое отношение: точно дети, слушая непонятное для них чтение, перемигиваются, шушукаются и пересмеиваются между собой. – «Охота такой вздор давать», ‒ «да я своих детей поведу сюда, вместо Народного дома». – «Балаган!» ‒ «Чепуха!» ‒ вот что доносилось до меня со всех концов зала.

В недоумении были, кажется, и представители печати, даже передовой. Как отнестись к лубку, к «лубку сознательному!..»

Что хотел сказать автор, не морочит ли он нас? Вероятно, этот страх опростоволоситься, быть жертвой ремизовской мистификации удержал многих рецензентов от того, чтобы дать какой-либо отзыв.

«Другие же набросились на «Бесовское действие» с якобы убежденным негодованием.

А отзыв и отзыв толковый дать стоило. Уже не говоря о совершенно своеобразной форме всего «Действия», об его превосходном русском языке, ‒ самая тема, самая задача имеют глубокое значение. Правда, тема преподнесена под очень чудаческим соусом. Из-за всякого персонажа, из-за всякой сцены выглядывает ужимистое лицо автора и слышится его тихий, но очень язвительный смешок.

Иного это раздражает – мне же нравится.

Во всяком случае, выверт этот не меняет существа дела, а в том существе есть несомненная и очень яркая подлинность.

Но только подлинность эта и яркость отливает не одним цветом, а сразу многими. В этом сказалась принадлежность автора к нашей упадочности, к пресловутому декадентству, но в этом выразилось и его близ-

74

кое родство с народом, «которого тоже никогда не разберешь!».

Дело в том, что на сцене выставлена победа духовного начала над плотским, но на чьей стороне автор, ‒ остается невыясненным.

Душа грешного, безжалостного, алчного «живота» идет в ад, душа праведника, прошедшего все искушения вплоть до борьбы с царственным змеем, уносится в рай, но зрителю неясно, что предпочитает автор. Очевидно, не пошлый ад, в котором все аккуратно прибрано, пахнет жареным, а главный черт читает газету, но, как кажется, ‒ и не туманный далекий, чуждый людскому пониманию рай, о прелести которого не сказано ни полслова.

Зато с трогательным умилением нюхает пьяный старик привратник первый подснежичек; с красивым страстным бешенством, затворяется пара замаскированных в часовне; прекрасна кающаяся «Грешная дева», повергающая праведного Ивана в самую горячую гиену соблазна. Все это какие-то реальные ценности и для них Ремизов нашел красивые, полные прелести слова и моменты. Им он как будто верит, но он же знает очищающую прелесть Пасхи, эту духовную баню, и самая немая смерть праведника под пасхальный звон кажется достаточным вознаграждением за все его муки и испытания.

Ремизов просто откровеннее других. Он ничего не строит, но и ничего не ломает. А как истинный художник, он все любит, всем любуется и многое жалеет.

Лубочная маска выбрана им для того, чтобы быть свободнее, чтобы «простили» ему его простоту, детскую его радость и детский его ужас тот всего. Он верит и в соблазне этих чертей и этих прельстительных дев, и в правоту Ивана, и в правоту смерти, и в красоту ангелов, пожалуй даже и во всемогущество Бога.

Он познал, что в ребяческих народных измышлениях есть истина. Тайной художественной впечатлительностью почуял он специальные «бесовский» и «ангельский» ароматы того, что мы называем Масленицей и Пасхой, и что есть и будет всегда нечто большее, нежели религиозные обычаи и обряды известного периода в году.

75

Загадкой мы окружены и разгадки не можем найти по самой нашей природе (а быть может, и по отсутствию разгадки). Ремизов мистифицирует во всем околичном, но в главном он остается искренен. Он не морочит слушателей пророчествами и системами.

Он лишь делится своими впечатлениями, передает свои настроения и заражает ими, чем устанавливает между собой и братьями-людьми то таинственное духовное общение, которое ценнее всяких поучений. Мы ничего не знаем и не узнаем, но все можем почувствовать.

В этом Ремизов настоящий большой художник.

76