‒ Я замолол такую чепуху, что и у меня самого помутнело в глазах, душа обмочалилась, а лицо перекосило…
Эти строки могли бы быть недурным эпиграфом к напечатанным в последней книжке «Русской Мысли» «Снам» А. Ремизова, собранным им под общим заглавием «Бедовая доля» («Ночные приключения»).
Пожалуй, даже в значительной мере эпиграфом и ко всей литературной деятельности этого странного писателя, отстаивающего в литературе права гражданства для самых необузданных капризов воображения и чудачеств.
Несомненный любитель и ценитель русской старины, Ремизов весь ушел в архаические словечки, покрытые плесенью веков и требующие подстрочных примечаний.
Читаешь Ремизова – и порой ничего не понимаешь. Авторская мысль скачет, как блоха. Несообразностями Ремизов кокетничает без всякой совести.
Ремизов уже не раз выступал с описанием своих… снов.
Мировая литература знает чудесные в этом смысле изображения. Великолепный сон Раскольникова об избиваемой кляче, ‒ незабвенен, и Брандес метко увидел в нем великий символ исстрадавшейся России.
Сны Ремизова только дики. Смысла в них не отыскать с фонарем. Ни символа, ни даже аллегории! Если иногда он недурно ловит дикую психологию сна, то это еще не оправдание общего недоуменного чувства, вызываемого коллекцией его рассказов, «пересыпанных глупостями», по собственному авторскому выражению.
Снами с увлечением занимаются купчихи Островского, но трудно заинтересовать просвещенного читателя побасенками о том, как Ремизов лежал тигром в Летнем саду, потом стал обличать людей и петь птицей, а еще дальше прокрался в паскудный кабак, сел у столика и стал говорить с какою-то Сашей Тимофеевой.
В «Обезьянах» рассказчик представляет себя «предводителем шимпанзе». Его и других обезьян люди истязают на Марсовом поле, и он в заключении поет петухом в лицо прискакавшему медному всаднику.
В одном сне Ремизов мажет себя синдетиконом и в таком виде катается под кроватью, собирая пыль.
В другом – знакомый кассир Беляков бьет его сахарным куском в висок.
В «Иване Грозном» для него часы бьют четырнадцать, как били когда-то тринадцать для Курослепова из «Горячего сердца».
В «Чертях» гробовщики хоронят Ремизова.
‒ Или вся вина моя в том, ‒ спрашивает их Ремизов, ‒ что Емеля подарил мне свои семь драгоценных дней молоть языком, сколько влезет?
Пошлет Бог человеку такую беспощадную искренность!..
Пожалуй, выразительнее всех 17-ти снов последний, озаглавленный «Финал» и начинающийся словами:
‒ Увы! Я издох!
Оказывается: ‒ «царь страны, славного царя Салтана внук – царь Индей в наказание, у кого чешется язык, и кто говорит глупости, повелел тому съесть меня – издохшую крысу».
Недурен синтаксис!
Нашли какого-то балагура и послали к Ремизову-крысе в чулан.
‒ Съел ли он меня или только полакомился фруктами я, ‒ заключает Ремизов, ‒ сколько не старался, не могу восстановить в моей куриной памяти.
Очевидно, не съел, к счастью русской литературы, об упадке которой, очевидно, не приходится говорить, пока жив Ремизов.
И в наказание тем, «у кого чешется язык, и кто говорит глупости», можно рекомендовать съесть не самого Ремизова, а проглотить хотя бы полдюжины его снов. Средство, не хуже Телимахиады, когда-то применявшейся в качестве карательной меры.