страстный инок томится на высокой стене, мучимый искушениями; первым цветком соблазняет дьявол привратника; тоскует грешная дева, выгнанная без сожаления их храма (даже пасху ее растоптали ногами); каверзы дьяволов неистощимы: вот совсем было соблазнили они святого мужа, явившись к нему в светлых одеждах ангелов, да хвост одного из них, плохо запрятанный, испортил все дело; бахвалится пьяная Смерть, ломается над поверженным Животом.
И все это не кабинетные потуги заплесневевшего археолога, знатока и гробокопателя. Все это живет яркою, то нежною, то печальною, то смешною, то страшною жизнью. Живая Смерть, живой живот, живые дьяволы, потому что истинный талант вдохнул в них жизнь, которую не подделать никакими знаниями, никакими тонкостями деталей. Но для того, чтобы поставить «Действо», мало прекрасных декораций и костюмов Добужинского, составленных по лубкам XVII и XVIII веков; мало добросовестности актеров (некоторые были совсем хороши, так: Смерть – Нарбекова, Живот – Нелидов). Я не знаю, как назвать то совершенно самостоятельное творчество режиссера, которое должно передать уже не «что» пьесы, а «как». Все чаще и чаще в новых драмах это «как» играет первую роль, и не передать его – не передать главного.
Вот хотя бы мистерии Кузмина (простейший пример). Передать только нарочито несложную историю Евдокии или Алексея человека Божьего – это завести в тупик, из которого нет выхода.
Не берусь сказать, как именно можно передать томную улыбку, тонкое жеманство священной комедии, которые делают столь обычную историю об обращенной куртизанке острой и залитой каким-то неожиданно новым светом.
Может быть, Евдокию следует одеть в фижмы и мушки, а Филострату придать черты томного франта XVIII века в парике и высоких каблуках. Может быть, вся комедия должна быть разыграна в нежных красках пасторали…
В этом задача режиссера, чтобы какой-то деталью, смелой и удачно придуманной, осветить всю постановку.
Поставить же «Комедию о Евдокии из Гелиополя» в обычных, хотя бы самых добросовестных, тонах исторической драмы; заставить Филострата с серьезным видом декламировать:
О Евдокия, Евдокия,
Какие и т.п.;
ангела без скрытой улыбки поучать.
К спасенью небом все ведутся равно, ‒ было бы грубое варварство и полнейшая ненужность.
И это чувство ненужности все время не оставляло меня на столь благодарной для всяких выдумок пьесе Ремизова.
Многие детали были удачны (лубочная лошадь из людей, изумительная коллекция разноцветных хвостов), но чего-то самого главного придумано не было. Беспорядочная суматоха потопила все изысканные штучки автора «Лимонаря» и «Посолони», из-за которых, собственно, и огород городили, и которые заставляют жить какой-то особой жизнью и Кучерище и Чучело-Чумично и Баранью шкурку и всех других его «персон». Скандал на «Действе», равный по размерам только постановке «Балаганчика», отличался от него каким-то торжеством. На «Балаганчике» даже самые закоренелые в глубине души сознавали, что что-то есть; здесь же самые расположенные должны были чувствовать, что вся внешняя история соблазнов некоего мужа не имела достаточных оправданий – оправдания-то, относящиеся к области «как» ремизовского, и не были переданы ни одним намеком. С таким скучно-деловым видом надо было бы ставить глубокомысленные «Фантазии» Чирикова, а не милые заковыристые шутки Ремизова, из-за которых должна только, как кончик хвоста у дьявола, совсем ненароком, вылезать гримаса непонятной и неизменной комедии «Жизни и Смерти».
И вот в этой первой постановке после Мейерхольда, когда внешне, быть может, все еще оставалось по-старому, сделалось особенно ясным все, что давал или, вернее, пытался давать в своих постановках освобожденный режиссер. Именно это «как» было передано в незабываемой сцене «Бала у человека» («Жизнь Человека»), в «Балаганчике», в планировке групп Сестер («Сестра Беатриса»).
Он первый своими постановками намекнул на новые возможности бесконечных просторов. Он ли или кто-нибудь другой осуществит, в конце концов, сломив внешние препятствия идеи, нового театра, так как театр этот уже не-