Уносится в ширь Океана Хогарт, последнее создание Леонида Андреева. Смеется над проклятием береговой любви. И любо тешит удаль свою на просторе. Любо и мечтами гнаться за Хогартом.
А берег? Вон он еще виден вдали. Там ‒ люди, большие и маленькие. И берег ‒ действительность… Нет никакого Океана. Есть только берег, жалкий берег жалких людей. С «Океаном» Леонида Андреева возродился было романтизм, ненужный обветшалый, романтизм, который застит мысли, гнетет воображение, мешает понимать то, что нам всего нужнее понять ‒ нас самих, наши уснувшие чувства, нашу потухшую волю, нас, береговых людей. Но сказалось уже стремление заново продумать не мечты, а действительность. «Океан» явился в свет, когда вновь возродилась в литературе потребность вглядываться в жизнь. Это неправда, что «умер быт». Не мог он умереть, потому что вместе с ним умерла бы и связь литературы и жизни, сделавшая литературу нужной и живой, после мертвящей всякое дарование кабинетности отвлеченного эстетизма.
Я сознательно пишу: действительность, а не реализм. Не в реализме тут дело. Мы отнюдь не расстаемся с символизмом, даже тем самым, который воспринял и Леонид Андреев. Символизм вовсе не значит разрыв с действительностью. Если Л. Андреев оказался романтиком, то это потому, что символизм совершенно напрасно стал представляться ему это последнее время какой-то победой над действительностью. И когда все помыслы, все самое напряженное раздумье не привели ни к чему, кроме безнадежного нигилизма его драм, тогда забушевал фантастический Океан. Но можно оставаться символистом и всеми средствами своего мастерства стремиться к действительности.
Это последнее относится всего более к Ремизову.
Трудны были его романы «Пруд» и «Часы». Трудны и теперь в его «Неуемном бубне» и «Крестовых сестрах» рассуждения о роковой и как будто необходимой преступности. В «Неуемном Бубне» эта теория проведена еще не так наглядно и решительно. В «Крестовых сестрах» на ней все построено. Маракулин думает: «Одному надо предать, чтобы через предательство свое душу свою раскрыть и уж быть на свете самим собою, другому надо убить, чтобы через убийство свое душу свою раскрыть и уж, по крайней мере, умереть самим собою, а Маракулину, должно быть, надо было талон написать как-то да не тому лицу, кому следовало, чтобы душу свою раскрыть и уж быть на свете не просто каким-нибудь Маракулиным, а Маракулиным Петром Алексеевичем: видеть, слышать и чувствовать». Естественно, однако, спрашиваешь себя: неужели же личность сказывается только через преступность? Не верится. Конечно нет. Но именно эта мысль даже в самом, так сказать, сыром виде вводит нас в понимание того, что нам сейчас всего важнее, в понимание нового стремления к быту. В самом деле, ведь именно потому символиста, Ремизова, потянуло изобразить все падения жителей Буркова дома, что этот символ современной, нынешней русской обывательщины как бы раскрылся перед нами своими горестными падениями этих последних лет. Потому назад к быту, что как бы ни жалка была действительность, ее понять и ее осмыслить надо непременно, чтобы выйти на просвет и узнать, что делать.
Ремизов раскрывает свои символы совершенно так же и в той же мере, как и Леонид Андреев: «Кошка мяукала, Мурка мяукала. И вдруг Маракулину ясно подумалось, что Мурка всегда мяукала и не вчера, а все пять лет тут на Фонтанке, на Бурковом дворе, и только он не замечал, и не только тут на Бурковом дворе ‒ на Фонтанке, на Невском мяукала и в Москве, ‒ у Воскресения в Таганке, где он родился и вырос, везде, где только есть живая душа. И как ясно подумалось, так ясно сказалось, что уж от этого мяуканья, от Мурки никуда ему не скрыться. И как твердо сказалось, так глубоко почувствовалось, что не на дворе мяукает Мурка, а вот где…» Стонущий Бурков дом, это ‒ вся Россия, святая Русь и притом Русь береговая, самая обыкновенная и обывательская. Она провинилась, она не смогла, пообещала больше, чем исполнила. И тут-то и сказалась она настоящая, не воображаемая, не теоретическая, не программная. И надо отрешиться от программ и теорий, чтобы увидеть ее. Еще важнее не убояться пойти против программ и теорий. Сила Ремизова в этом. Его герой индивидуален. Он не предусмотрен и не предопределен. Маракулин живет обособленной, совсем частной жизнью, он средний человек, не умный и не глупый. Но именно от самого частного ведет к самому общему символизм. Символичен и Маракулин. Разве не совсем так, как Маракулин, были мы еще так недавно доверчивы и открыты душой? Точно не было у нас перед глазами никаких уроков истории? А потом провинились. Застыла жизнь. Ну вот и осмотримся…
Долго и упорно работал Ремизов над вопросами веры, над всяким литературным старьем и над народной словесностью, над сказаньями, которыми терзала и наставляла мысль свою святая, древняя Русь. Не понимали. Зачем? Стилизация? И противопоставляли непонятное, неоцененное искусство Ремизова пресловутому реализму. Казалось, никогда не прекратится эта стилизация, весь этот поток очерков, в которых прежде всего он проявил свое мастерство. Но стилизованные очерки Ремизова были лишь ученичеством.
Кто знал его близко, тот не мог сомневаться. Стилизация вовсе не ограничивалась одной формой. Она вводила в понимание того, что когда-то звали народной душой. Ведь не уложилась душа народная в те категории, что приготовили для нее партии, ни те, что называли себя народными, правыми или левыми, ни те, что сулили общечеловеческое благо. Не открылась тайна. Именно теперь это очевидно. В «Неуемном бубне» спутанная современная душа представилась душой старьевщика. Встало из забытья то, что, думалось, раз навсегда осталось позади. Это старое теперь уже без этого условного образа старьевщика сказывается посреди Петербурга, зияет из глубины двора Буркова дома, словно из преисподней. И чувствуется правда. Парадоксален разве только образ слушательницы акушерских курсов, поющей «старины». Тут увлеклось воображение, воспитанное на привычке и в самом новом выискивать древность. Но вот Акумовна, прогнала ее судьба в город, гонит она всю Русь, если не в гиблые места Сибири, то в город, где ждет и создается новое; и новая вера, и новая требовательность. Но не умирает, долго, дольше, чем мы думали, сохраняется старое. Отсюда спай и сдвиг старого с новым. По-новому мечтало народничество осуществить заветную мечту о свободной землице. Слушала деревня о социализме и понимала, что речь о свободной