ПРИЛОЖЕНИЯ
Эка, куда его занесло! Ищи среди бела дня на Набережной в Париже –
нарочно не придумаешь!
Клады кладутся с зароком – и первое дело: знать зарок.
А зарок зароку рознь: один зарок – на голову человечью, другой – на сорок голов воробьиных, третий – на «отчу», а бывает – на матерное слово:
выругайся – и клад покажется, а без того всю жизнь ходи вокруг
и – ничего!
Клад в Париже лежал с зароком на матерное слово.
Вот и подумайте!
Ведь это на Москва-реке с таким зароком – да тот же, ну... Пильняк давно бы его, походя, забрал, а тут – в Париже –
Ведь население еще не просвещено! и не только мысленно, а и громко не употребляют таких слов!
Да и из русских заезжих, ну, скажите, кто из литературного круга разумеет? Возьмите для примера самого Милюкова или Фондаминского с Авксентьевым, ну нарочно при всех попробуйте проэкзаменовать!
Да им самое ходовое из этого словаря коломенского, что тому же Пильняку по-английски.
Да, трудно придумать что-нибудь более несообразное и более замысловатое, как такой зарок – в Париже!
Купил Поляков соломенную шляпу. У Делиона купил на Сен-Жермене. Надел – крепко. Идет – посвистывает. (В Европе все посвистывают, у нас – не полагается!)
536
Дни яркие – солнцем проняло – прёт.
А у него с глазами чего-то:
и не двоится, а муть,
зажмурится, потрет – пятно –
ультрафиолетовое.
Шел Поляков по Набережной к книжным ларькам:
не найдется ли какой книжки оккультной?
Сколько хотите! – и оккультной и по терапии.
Остановился. Прицелился – книга к книге, всякие –
Но только что за корешок тронул, откуда ни возьмись ветер – как дунет:
шляпу-то и сорвало,
вскрутнуло!
и – в Сену.
Тут Поляков не удержался: досадно – новенькая ведь! у Делиона! – да как матнёт –
И кто бы подумал:
Поляков жизни благочестивой –
Поляков-Литовцев!
прошлым летом вместе на гору Андекс подымались (это вроде как наша Лавра монастырь) и с Элиасбергом, и какие уж там слова, он и песен-то не поет... Постойте! у Шестова – рисовал Шестова Борис Григорьев, зашел Поляков посмотреть – это Борис Григорьев! Или и в самом деле прав Шкловский: уши даны человеку не для того, чтобы все слушать, а чтобы хлопать ушами!
Поляков не удержался –
И в ту же самую минуту в глаза его влипли листы – лист за листом – расписанные, как нарезанные, с усиками, закорючками –
а это клад вышел!
Тронул: бумага старая, а живет. И ничего сразу не разберешь – чего это? – а наше – русское.
– Сколько? – спросил Поляков по-французски.
И не торгуясь, заплатил мелочь –
продавец-то и сам ничего не понимает, откуда?
Забрал Поляков связку и домой.
А какая была шляпа – соломенная! – Делион!
537
*
Как ехали из России, взяли мы с собой земли – так с пёрсточку в костяной коробке –
русская земля!
Был я всем и стал ничем, как и всякий тут русский без России.
А земля – это и память и крепь.
Жили мы у Делион на Кирхштрассе. Только что начали обживаться: подвесил я над столом паука, открыл «Обезьянью палату» и за работу.
Русскому человеку тут, в Германии, большое ученье: начинай с аза и долби, как школьник –
книг, каких хочешь, – ведь нет такого вопроса, над которым бы не потрудился немец! – и вокруг работа кипит: слышали вы, как проходит поезд, как он дышит, так тут работа.
Ноябрь – там в России первопуток, а здесь дождище, самая осень и только клён стоит перед окном зеленый.
В субботу приходили дети – в «Обезьяньей палате» им вольготно: ведь для них все в ней живое от пряника «Micheli» до черного Унтергрундика, такого косматого духа, который по подземной дороге – от Wilhelmplatz до Wittenbergplatz – ночью один катается, винтики проверяет.
Приходила Ира, – играли в медведи.
Приходил Гиви, персидский мальчик, разговаривал с ним по-грузински – дети на всех языках понимают! И Леночка: ей все кошечку хочется, медведей не надо – медведей она не боится, сама пугает.
Приходила Женя: я ей «книжку писал», она мне домики рисовала.
Потом Гржебинские дети и Юра – «паука смотреть».
И Андрей Белый –
я ему про сон, что мне снилось сегодня, как ходили мы с ним по дорогам, потом входим в комнату, а там лежит на постели – большущая черная, как унтергрундик черный, ворона, а брюшко и лапки лягушиные. И не то она спит, не то так отдыхает. И Андрей Белый будто сказал, что эта ворона – вороляг – это я. Вот, говорю, никогда-то я не думал, что я –
538
И еще звонок – Поляков-Литовцев.
Знал я Полякова еще по Петербургу – у Вячеслава Иванова на «башне», много тому прошло! Всё с театром, какое уж благочестие, а тут гляжу – и леп и благообразен (портрет Сорина в «Жар-Птице» видели? – живой!)
– В Обезьянью палату?
– Послом обезьяньим из Парижа, – смеется, – а это хабар обезьяний (Affenbestechung).
И подает сверток.
Признаюсь, подумал на сигары –
либо, думаю, кофе!
Такое было постановление обезвелволпала, чтобы все обезьяньи кавалеры несли всякий по силе в обезьянью палату: кофе (настоящий), сигареты, папиросы, табак и бумагу – канцеляристу «хабар обезьяний».
А развернул – рукописи.
«Ну, – думаю, – есть у нас русская земля, а вот и наша старина рукописная: еще крепче будет крепь!»
– Откуда?
– Купил я соломенную шляпу. У Дел иона купил на Сен-Жермене. Надел – крепко. Иду – посвистываю. (В Европе все посвистывают!)
И рассказал Поляков все по порядку до самого того места, как ветром унесло у него шляпу и как с досады выругался он последними словами, – «новенькая ведь, соломенная, Делион!» – и как в ту же минуту вдруг увидел среди книг и эти рукописи.
– Ничего не понимаю! Что-то о построении Петергофа, а имена: Савинков, Милюков, Бурцев, Шатилов, Аничков, Лукьянов, Путилов, Карташов, Бронштейн и несколько писем не то Алексею Максимовичу, не то Алексею Михайловичу? Ничего не понимаю!
Тут дети стали прощаться и с ними Андрей Белый – домой пора.
Выкрасил я им рожицы на прощанье в разные краски: кого в красную, кого в синюю, кого в зеленую.
Простились они с моим Feuermännchen'oм – нос у него колбаской розовый, колпачок на голове черный, а сам озабоченный:
еще бы, зима идет, надо тепло беречь!
539
И долго – к великому моему страху – шумели в прихожей и на лестнице.
Проводил я детей, за посла взялся Полякова.
Сварил я ему кофе – по особому рецепту А. М. Поляковой! – в карлсбадском кофейнике: носик с пробкой, чтобы кофейный дух беречь.
И стало послу жарко –
как там у ларьков книжных на Набережной весною жарко, пошел посол о Париже рассказывать:
как был у старейшего кавалера обезвелволпала у Льва Шестова, о его новой книге о Паскале «Маковка мысли» и как его рисовал Борис Григорьев.
Прокуковала кукушка девять кукуков.
Заторопился посол:
некогда! – пишет он повесть, по листу отхватывает в сутки!
Пошел выпускать его за дверь.
– Спасибо! спасибо! – забывшись, громко крикнул вдогонку.
И уж тихонько – совсем неслышно – вернулся в комнату:
там рукописи – крепь крепкая, как земля.
*
Пять дней, не разгибаясь, сидел я над рукописями – клад разбирал.
В трудных местах, где очень уж хитро и стерто, помогала С. П.
68 документов – 1701, 1719 – 1725 и 1732 гг. – Петр (1682 – 1689 – 1725), Екатерина (1725 – 1727), Анна Иоановна (1730 – 1740), не хватает Петра II (1727 – 1730) – или ветром со шляпой унесло? 97 имен – мастера, вельможи, комисары, а действуют в Петербурге, в Петергофе, в Стрельне, в Красном.
Вот какой кирпич!
Всё переписал (трижды переписал!) – букву за буквой, строчку за строчкой. Переговорил каждое слово – слово за словом – ведь писали, как говорили! Я как прошелся по годам – от года к году.
540
Подклеил, склеил, переплел – разными золотыми и серебряными бумажками, разноцветными, как камушками, покрыл переплет.
(Иван Пуни за эту работу мне картинку свою подарил – «революция»).
Поедем в Россию, это будет первый наш дар России –
к л а д.
541