– Если бы вы все знали, – Христина Федоровна остановилась, бессильно покачала головой, она знала, ей не выразить словами всего, что живет и терзается в ней; и разве все это передастся теми простыми вещами, которые скажутся так грубо, – но вы должны мне объяснить! – задумалась, а глаза расширялись и просили, требовали ответа.
Нелидов молчал.
Он встал, прошелся по комнате, опять сел.
Все, что он мог бы сказать, было не тем и не нужно. Не нужно, – только запутает и растравит.
А она смотрела в свою душу, голос ее звучал на низких нотах, – они, еще не видя света, только теперь впервые рождались.
– Непонятна мне жизнь, когда нет вас, – говорила она, – я живу и делаю все сама не своя. Жду вас, и не вас, а ваши слова. Слова мне нужны, голос. Я не вижу вас, только слышу, а вижу другого. А когда мне мешают слушать, не узнаю уж себя... Страшно за себя. Вы знаете, что такое страшно за себя?
Кивнул головой.
Хотела продолжать. Но он перебил:
– Постойте, это так, будто попадаешь на поле... однажды я такой сон видел, кругом зрелый хлеб, нагнулись колосья, а в них колымаги, в колымагах мужики, согнулись, на коленях, рубахи задраны. Тут же у колес кучка народа, топчут сапогами колосья, и выделяются мужики в плисовых шароварах, приседают, будто пляшут, да что есть мочи дубастят валиками по тем обнаженным спинам. Дальше опять колымаги, в них мужики в лиловых кафтанах, лежат, задрали ноги, ждут своей очереди. И над
58
всем тускло-желтое низкое небо. И ты ходишь от колымаги к колымаге...
Она слушала, проникала за слова, гладила свои скрещенные руки, боясь, унимала их.
А он говорил что-то, не узнавал своего голоса.
Слышно было ее дыхание.
Странные тени проходили по лицам, эти тени были непохожие.
Души их с воплями носились, искали кого-то в этих потемках.
За стеной вдруг заколотило и, протянувшись в долгом стоне, вертелось в перхотне и кашле.
И она встала и пошла и пошла к самым глазам его.
Вонзался ее голос:
– Вся душа изболелась, старик хрипит, там больная Катя, тут этот Костя ходит, не вижу конца, – сложила руки, – сделайте так, чтобы этого не было, ну хоть на несколько дней, хоть на минуту...
И, крепко прижавшись, зарыдала.
– Кого я вижу! – Костя дергался перед ними.
Отошли.
Говорили что-то. Не слыхали своего голоса. Костя видел и знал.
Ольга внесла подогретый самовар. Заняла Христина Федоровна свое обычное место.
Костя подсел к Нелидову, возбужденно ерзал на стуле.
– Угадайте, где я сейчас был?
Нелидов улыбнулся.
– У планетчика, – Костя засверкал глазами.
– На, бери! – Христина Федоровна передернула плечами, подавая кружку с чаем.
Костя не обращал внимания.
Чай расплескался.
– Что же планетчик сказал? – спросил Нелидов.
– По планетной книге... – Костя надул щеки, – планетчик все знает, тут одна кухарка на железной дороге служит, железнодорожная, спрашивала, а он раскрыл планетную книгу и говорит ей, будто попадет она на содержание к оберу, ха-ха-ха, а она не хотела, пришла домой, взяла да удавилась.
– Костя!! – стукнула кольцами Христина Федоровна.
59
– Знаете, он совсем простой, он говорит: у меня на ладошке крестик, вот поглядите, – Костя растопырил руку, – и у Сережи тоже, у Сережи, знаете, накануне отъезда спички на руке вспыхнули, целая коробка. Дайте-ка вашу.
– Костя, выпей чай и отправляйся спать! – строго перебила Христина Федоровна.
– Дайте руку, дайте руку! – и, досиня побледнев, Костя оттолкнул стакан, – не буду я пить вашего гадкого чаю!
И весь дрожа, с гордого сердца встал, пошел из комнаты.
Насторожились.
Шмыгая, шлепали туфли, крались в столовую.
Нелидов поднялся.
Переглянулись. Взглянула на него долгим, долгим взглядом, который без слов передает всю душу.
– До завтра!
Столкнулись со стариком в передней.
Старик униженно кланялся. Очень сетовал, что Нелидов уходит так рано: может быть, сыграли бы партию, а то скучно, не с кем скоротать вечер.
И, когда Нелидов скрылся за дверью, старик еле доплелся до стула.
Тяжелое нависло молчание.
Были они друг для друга теми ненужными вещами, той помехой, от которой просто не знаешь, как отбояриться, каким-то тяжким игом, крестом, данным от Бога за грехи, должно быть, на всю жизнь.
Старик потянулся было за хлебом, но так ничего и не мог достать.
Невкусно пил пустой чай.
– Вы знаете, – резко сказала Христина Федоровна, – Катя безнадежна, умрет, если, конечно, ее сейчас же не отправить на юг, вы также знаете, что у ней за болезнь...
Старик уставился стеклянными глазами, пожевывал.
– Магазин опишут, платить нечем, и надо что-нибудь с этим сделать, – кивнула она на Костин порожний стул, – он с ума сойдет, понимаете? ведь, он, Бог знает, что наделает. А я не могу больше, у меня своя жизнь, у меня свой ребенок.
И, вспомнив про свою Еленочку, – за последнее время так мало приходилось бывать с ней, – бросила старика, пошла к себе.
60
Заглянула она мимоходом в зеркало, встретилась глазами, вдруг закраснелась, – потупилась.
В спальне неуютно, разбросано.
Сжалось сердце.
Наклонилась она над беленькой крошкой, вспомнила, как прежде молились вместе за папу, за маму, за птичку пи-пи.
И улыбнулась.
– Потягунушки – повалянушки, птичка моя маленькая, ненаглядная!
Осторожно принялась раздеваться.
И охватил ее глубокий сон.
Снилось ей, она на вокзале. Дожидается поезда. Полный вокзал. Кто-то говорит: это молодых провожают. Вдруг раскрывается дверь, и толпа маленьких девочек в белых платьицах, друг с дружкой за руки, кольцом окружают ее.
В это время звонок: первый, второй, третий. И какое-то предчувствие, – она опоздала и поезд уйдет, – подбрасывает ее. Она прорывает живое кольцо, расталкивает, но, ступив на перрон, не видит уж поезда, видит: в свете каких-то невиданных рефлекторов движется по полотну, словно видение, процессия, – все те же девочки в белых платьицах, а посреди них невеста, только лица нельзя разглядеть, лицо закрыто фатой. И опять звонок: первый, второй, третий. И кто-то ясно и отчетливо называет ее по имени.
Вздрогнув, будто от страшного толчка, Христина Федоровна открыла глаза и тотчас ясно почувствовала: тут в темноте сидит кто-то и, не имея уж силы сдержаться, безутешно рыдает, – и пришел он украдкой и рыдает украдкой, рыдает как тот, кто любит и никогда не встретит ответной любви.
И она уж не может закрыть своих глаз и не зажать ей ушей, лежит, как проснулась, горит, а сердце во тьме будто знает что...
Но что ты можешь знать, сердце? – сердце, тебя вечно обманывают, сердце, ты вечно обманываешь.
Нелидов шел по безлюдной слепой улице.
Звездный свет лежал по снежной мостовой, и казалась она гладкой каменной дорогой – без конца идет, никогда не кончится.
61
Снежная пыль, рассыпаясь, звездно неслась. С тонким визгом налетал вихрь, улетал и опять прилетал.
Ветер страстно пел, не жалуясь, не горюя:
– Любите! любите!
И кто-то внезапно окликал, пропадал, и снова слышался голос.
И мчались – нагоняли кони.
Их бешеный храп взрывал воздух. И звездный свет трепетал по стенам, на камнях и у него в глазах.
А те слова – они уж были наготове и всякую минуту могли вырваться и ошеломить своим шумом – они подступали к горлу и мучили.
Ветер страстно пел, не жалуясь, не горюя:
– Любите! любите!
И завязалась борьба, схватились силы: они движут и останавливают, заманивают на выси и толкают в ямы, сажают на трон и низвергают в унижение, предупреждают предчувствием и обманывают чутье, владеют знанием и топчут всякое знание, а человек пляшет под их дудочку и рвет на себе волосы.
Звездный свет плыл, замирал, полз по глазам, вскрывая пелену за пеленой, расчищая муть, открывая пути к тайникам в скрытые жилища и неслышные.
– Красива она? красива? – пытливый голос заговорил в душе, – вот ты искал, во сне видел, добивался всю свою жизнь, теперь нашел. Ты только подумай, она раскроет такие сокровища, о которых ты не смел и грезить. Она – женщина до самых бездонных глубин. И в минуты наслаждений захватит дух, одна будет жажда: никогда уж не проснуться и продлить миг в вечность. А поцелуи, они повлекут за собой; утолив, заобещают еще большее, и тогда все, что живет и борется и творит, станет твоим и тебе покорится. Ты станешь миром и царем и Богом.
– Миром и царем и Богом, – повторил Нелидов.
– Сергей не мог оценить, а ты разберешься тонко, мигом пройдешь все богатства. И разве он любит ее, разве, когда любят, ищут других? Ты припомни! Ведь, когда человек полюбит, он говорит: хочу. А когда не любит, а так, он говорит: хочу, чтобы она захотела. Твой друг такой вот... брат Кости, но Костя с крестиком и ты с крестиком.
– А у ней есть крестик?
62
– Она ничего не знает, она не допускает мысли, чтобы он изменял ей. Но она не любит его, только внушает себе, что любит. Женщина без этого не может жить, ей всегда и непременно надо любить. И она любит. А ты, ты ее любишь?
– Любишь?!
– Любите! любите! – настаивал ветер.
– Люблю, жить без нее не могу.
– А если бы нашлось что-нибудь получше, ну помоложе, ну нетронутая, и ты как мудрец, открыл бы ей мир?..
Приостановился, бурлило в душе.
– Значит, ты не любишь.
– Я?
– Ты.
Нелидов ускорил шаг, – кипело вкруг него, нашептывало...
– Синяя ночь... Ты помнишь, от тоски ты грыз землю, ничего не видел, ничего не слышал, уплывала земля из-под твоих ног, и ходил ты над бездной, весь израненный, не чувствуя ран. А когда бывал с нею, ты помнишь, ты хотел... ты любил. Вокруг нее сияние... ты подошел бы – для тебя ведь не было в ней ни одного уголка, которого ты не хотел бы – ты подошел бы, да, ты хотел всю ее, чтобы вся она была в тебе, потому что любить и не хотеть овладеть любимым невозможно. А овладеть и уничтожить одно и тоже. Эта беспросветность, эти муки, что вот все же она отдельно, может оставаться сама с собой, может глядеть на предметы, может окружаться взглядами, может думать о чем-то... Ты помнишь ясные дни, они раскалялись и чернели от твоей скорби, от плача, который прожигал тебе все сердце при мысли, что она – сама по себе. А когда она ушла, где была твоя кровь? ты помнишь, дрожал от стужи, – тоска, это тоска выпила до дна всю твою кровь. Существовал ли тогда мир, жили ли для тебя люди?
– Люди?
– Жаркий июльский полдень. Какое-то тесно-отмеренное пространство, кривые улицы. По улицам гробовщики. Едут гробовщики домой, возвращаются с кладбища. Они трясутся на пустой колеснице. Лица их изможденные, вороты черных кафтанов расстегнуты, вся одежда, волосы,
63
кожа пропитаны запахом. Они голодные. Один на катафалке уписывает калач ... И ты подумал: так и любовь умрет.
Тряслись у Нелидова губы, убил бы этот проклятый голос.
– Но любовь никогда не умрет. Она однажды и навечно. Ты можешь, сколько угодно, обманывать себя, ты можешь на время заглушить ее, но вытравить, убить ее – нельзя. И ту, которую потерял однажды, никогда не воротишь. А ты мечешься, ищешь ее.
– Любите! любите! – настаивал ветер.
– Ты гонишься, потому что кто тебе скажет: нельзя вернуть. Ты видел, потерял, ищешь, но есть и такие: никогда не видели и не положено им увидеть, и другие, которые увидели, но взять не могут...
– Она несчастна, – сказал Нелидов.
– Ты думаешь, она несчастна оттого, что у ней нет денег, и этот дом и эти долги?
– У меня тоже нет денег, не могу ей помочь.
– Помочь?! разве тут в деньгах дело? Этот дом и эти долги дают ей сорвать сердце, свалить на что-нибудь всю его тяжесть, – сердце проснулось, увидело...
– Любите! любите! – настаивал ветер.
– Она его не любит.
– И никогда не простит за свою жертву, которую каждый день приносит для него и унижается.
– Она его не любит, – сказал Нелидов.
– А тебя?
– Она никого не любит.
– Нет, ты не то сказал, ты сказал себе: она только меня любит.
– С ним ей было тесно, он не мог оценить ее, ему все равно, она или другая. Она и пожалела его маленького и доброго. Меня же тогда ненавидела...
– Ты, конечно, выше его, тебя можно ненавидеть, ты, ведь, господин Нелидов! А Сергей и вправду не любил ее.
– Любите! любите!
– Я люблю ее.
И опять этот бешеный храп. Казалось, мчались – нагоняли кони. И звездный свет трепетал по стенам, на камнях и у него в глазах.
64
Она возникала перед ним. Слышал ее сердце. Подходило сердце к его сердцу, и колотилось и колотилось, хотело пробиться, вспыхнуть и потонуть.
Эти богатства нераскрытые, эти движения безраздельности, эти дыхания головокружительных прыжков за пределы, за небо, за звезды...
– Чего ты хочешь?
Дух захватило.
Звезды и ветер.
– Любите! любите!
Звездное небо тихо венцом сияло.
Там Божия Матерь шелковую шила ширинку – Божию ризу.
По середке ставила блестки, по краям ряды.
Три ангела, три серебряных, павым пером крыльев осеняли Пречистую.
Звездное небо тихо венцом сияло.
65