Шел я от Спаса Колтовского с тесных Колтовских, напоминающих Париж. Думал по дороге себе хлеба купить, да куда ни сунусь в булочную, нипочем не проткнешься: и час был такой, да еще и суббота, а нынче проучены и про запас берут.
Шел я и с пустыми руками, да очень снежно было и скользко, и когда вышел на Каменноостровский, совсем уморился.
Уморились и ребятишки, – тащились ребятишки, как загнанные коньки, врассыпную, плечом ранец поддергивали: видно, не ближний конец и еще до дому – язык высунешь. У остановки трамвая против аптеки перебежали они с тротуара к трамваю, но, сколько ни тянули свои тоненькие руки, трамвай битком набитый ушел. А, должно быть, по пути им немало было таких остановок и все вот так, – нынче, ведь, и большому-то, не всякий воткнется.
Тащились ребятишки куда-то в Новую Деревню, поддергивали плечом ранец. И я за ними. А тут, как Силин мост перешли, за Карповкой вижу сразу перемена: словно бы по уговору бросились они с тротуара.
Неужто опять к остановке?
Порожним, стоя на санях, шагом ехал ломовой, покручивал возжами.
– Подвези, подвези! – кричали ребятишки.
И самый из всех маленький впереди всех уж пригнулся, протягивая к саням тоненькую руку.
330
Я следил: гадал за них.
«Подвезет? Нет, конечно, нет, хуже: вот возьмет, да возжей… да как возжей хлестнет!» – и от одной мысли мне стало жарко.
Так и есть: назад, как попало, уж бегут ребятишки, и тот, самый маленький, сзади, весь в снегу.
В Новую Деревню поехал ломовой, – попутчик: ну, чтобы подсадить, не велика кладь! Да вы посмотрите едва плетутся, и лица нет, а у других и не от мороза горит лицо.
Не дошли до Песочной – на углу Песочной остановка трамвая – и опять перемена.
– Подвези, подвези! – сорвались ребятишки, бегут за коляской.
Коляска-ландо, пожилая дама с девочкой, а у лакея медали.
«Или не подвезет? – гадаю, – нет, мест в коляске довольно: усядутся».
– Подвези, подвези! – кричали ребятишки.
Дама что-то говорит лакею. Кучер остановил лошадей. И как там, у трамвая, потянулись к коляске тоненькие руки. И я остановился. И опять мне стало жарко: ну, слава Богу! А как они были рады, и девочка в коляске смеется…
Нет, не так, все это не так было: ломовик на этот раз вовсе не хлестнул ребятишек, он только погрозил и погнал лошадь, а дама в коляске, как ни просили, приказала лакею подогнать лошадей, и кучер приостановился, и вот погнал, как ломовик.
Скучные и запаренные плелись ребятишки, – тоненькие руки, как плетки.
В Иоанновском монастыре московским звоном ударили к вечерне.
И я вспомнил про о. Иоанна, – потому ли, что звонили с его могилы, потому ли, что ребятишек он очень любил, и глаза его, как и детей, светили, – я вспомнил, что из детства на всю мою жизнь осталось, и молитву его.
«Пресвятая Богородица, спаси нас!» – просит.
А все то же.
«Пресвятая Богородица, спаси нас!» – и просит и молит.
331
А и того хуже, хоть пропадай.
«Пресвятая Богородица, спаси нас!» – не просит, не молит, а как требует: ведь, если и Она не услышит, никто не услышит, и конец.
Я иду в час гулянья по Каменноостровскому, и из головы не выходит кем-то когда-то сказанное не о нас, не о наших судных днях и такое отчаянное. Громыхает, свистит, шарахает – я слышу в автомобилях, в грузовиках, в трамвае, в дешевой ухарской музыке с катка:
– Тать и паутина!
Я иду по одной стороне и не смею перейти от автомобилей, грузовиков, трамвая. Смотрю – какие! Какие лица! – а в ушах визжит:
– Тать и паутина!
И мне представляется и так отчетливо вся эта сутолока – суматошная жизнь насыщенного кровью П е т р о г р а д а, громыхающего от Лопухинских воздушных мачт завывающей Искровки до голубых минаретов и Троицкого пожарища, и всем существом я чую закон этой правдошной, без сказок и сочинений, человеческой жизни.
Так вот оно, вот эта несчастная капля человечества, высокомерно отгораживающегося от зверя, зверье с человеческими громкими псевдонимами, – именами крестными!
Я спрашиваю:
– Какое же отличие этих человеков от зверей?
– Да одна отлика, – отвечает кто-то тихонько, ко всему претерпевшийся, – они все небритые, а люди, сам видишь!
И вижу, как сквозь сон, – или мне снилось когда-то, – есть в мире среди зверей звери, достигшие человека, – как жуть, какое проклятие человеку во зверях среди братьев зверей и сестер звериц и зверного брата летающего и книжного разумного человечества!
– Тать и паутина!
– Тать и паутина!
Громыхает, свистит, шарахает.
А что же потом? Лопух? – –? Послушайте, не в лоно же Авраамово, покоище душ, пойдет душа, осмер-
332
дившая и не себя только, а вот это все, – или представьте человеческий крестный псевдоним и с ним самое откровенное и самое страшное в мире глухое бессовестье рядом, ну, с Василием Блаженным, перемучившимся от совести перед бессчастием и бедой всего мира, замучившимся совестью, вольно принявшим все унижения мира от своей совестливости.
– Тать и патина!
– Пресвятая Богородица, спаси нас!
– Пресвятая Богородица, спаси нас!
– Пресвятая Богородица, спаси нас, – в Иоанновском монастыре отзванивали к вечерне.
Я перешел на ту сторону и повернул на толкучий Большой проспект.
Иду, всем сторонюсь, – все равно. И вижу, впереди меня какой-то и с ним девочка, за руку ее ведет. И стал я всматриваться, и что-то знакомое показалось мне.
Одет он был плоховато, – сгорбленный, и еще горбился, кашляя, а кашлял так, привычно, – хронический бронхит, подумал я. Но где же это я видел его? И все припоминаю и не могу вспомнить. Служит он? Или грех какой вышел, ведь, таких уличить дело очень простое. А может, и ничего не было, мало ли, и без такого на улице очутишься… Одно скажу, когда бедность задавит, сколько тебе соблазнов, и не понять никогда имущим и только они одни не простят никогда. А куда он идет? И девочка с ним? Мать захворала? Матери что-нибудь купить надо? Может, попросила она, знаете, как в болезни бывает, лимона хочется, вот и пошли…
Он нагнулся, что-то говорит девочке.
– Послушайте! – кто-то окликнул.
Я обернулся: какая-то женщина не молодая уж, просто одетая, так семейные ходят, у которых заботы и много всякого домашнего, а лицо открытое – русское.
– Послушайте! – она помахала рукой.
И тот, знакомый, тоже обернулся.
– Послушайте, что я вам хочу сказать, – это она к нему, не мне, – явашей девочке пальто дам.
333
Тут только я заметил, в чем была эта девочка: пальтецо па ней плюшевое лоснилось, словно под утюгом, выжженное, и лишь по краям лысины чуть-чуть еще лиловое.
– Я тут близко на Полозовой живу, – сказала та женщина.
Знакомый мой поклонился: он готов сейчас же идти на Полозову.
И я увидел в глазах у той женщины, – ее глаза были полны слез.
И мы стояли вчетвером и не двигались с места.
Я хотел ей сказать, ну что-нибудь такое за всех, за все… да так и пошел… Назад – домой, на Каменоостровский.
Смеркалось, фонари зажигались редкие между темных пустыхфонарей.
И я не шел, а будто летел в густом воздухе, не попирая земли.
И в сумерках видел я, никого не пропуская, каждого в отдельности от первого до последнего, я отличал каждого, и во всяком, свое и разное, свое горе, свою беду, свое несчастие, от первого до последнего, я видел, чего раньше никак не мог заметить, и вот открылось в сумерках, в свете, наливавшемся в густом воздухе, в свете, поднявшем меня от земли.
1916 г.
334