ЧЕРТОВ ЛОГ
– Они сами не знают, чего хотят!
И тут он был прав, этот одинокий старикашка-ювелир, проживший сотню лет и похоронивший сердцем века.
Сгорбленный, совсем карлик, шутя и балагуря, он охаживал вокруг человеческих сердец, отыскивал своими пальчиками глубоко запрятанные живые и теплые тайники, раскрывал их легко и проворно, как свои шкатулки, наполненные жемчугами и редкими камнями, и упорно за сматривал в самое нутро – душу и слов и помыслов, кишевших там, как в этих странных любимых камушках.
Он отлично знал, чего сам он хотел.
Желания его были крепки и тверды, как эти камни.
День и ночь, не расставаясь, он возился со своими камнями, перемывал их, перекладывал: то рассыплет по бархату и шелку, то прикинет к себе, к своему рубищу, и глаза его наливались кровью, маленькие становились с тарелки.
По вспыхивающим мельчайшим граням читал он вековечные тайны, и одно за другим выступали преступления, становились рядами, как солдаты, и он играл в них, как в солдатики.
И не было уж преступлений, было одно, и оно гнездилось во все времена и на всех концах.
Из всех времен и со всех концов собирались к нему драгоценности в убогую, изъеденную молью и плесенью конуру-мастерскую, ютившуюся в подвале на главной и самой людной улице.
Давно старику мечталось перебраться куда-нибудь в горы и там построить такую башню, чтобы с высоты незаметным для других наблюдать землю.
Но этой мечте не дано было осуществиться.
А время было любопытное, и было что посмотреть с нагорной высоты в окошко.
43
Не город, не деревня, – вся страна от моря и до моря охвачена была одним безумным желанием.
Все желания из самого тягостного и каторжного обихода скручивались и вырастали в какой-то грозный бич, и подымался он, тяжелый и слепой, летел от моря и до моря, крича на-крик единый крик:
– Воля!
– А вы знаете, что такое воля? – подмигивал старик.
Жизнь человеческая ценилась пустым плевком, который и плюнуть и растереть ничего не стоит.
Казнили людей, как блох. Подстерегали, ловили этих блох, и тут же прихлопывали на ногте.
В тюрьмы вводили с эшафотов и, как милость, давали жизнь, заключая навечно.
Никогда еще в мире подозрительность человека к человеку не вырастала до таких страшных размеров, и друзья, встречаясь и пожимая друг другу руки, на случай хоронили в кармане нож.
По темным углам творилась лютая измена.
И молча копали подкопы.
Всевозможные разрывные снаряды и усовершенствованные бомбы изготовлялись на широкий сбыт, как самый легкий и ходовой товар, и изо дня в день сбывались и оптом и в розницу, как спички.
По темным углам душили и вздергивали на веревочке приятель приятеля.
Повсюду в городах перемащивались забрызганные кровью мостовые: они, накаливаясь от зноя, пропитывали воздух невыносимым хмельным запахом – заразой.
Мирные улицы, хмелея, впадали в исступление и в исступленности уродовали и истязали детей и женщин.
И лошади бесились, нося, на подковах кровь.
В полях колосились червоные колосья и созревал хлеб, чтобы закровенившимся зерном отравить людей.
Тут и там по улицам встречали мертвецов, останавливали мертвецы знакомых, вмешивались, как живые, в будни.
И живые, как мертвецы, бросали дом и уходили на кладбища и там, вступая в царство мертвых, устраивались в гробах, как у себя дома.
Пророки проповедовали новое царство и продавали свое пророчество.
44
И верующие сходили с ума, и убивали себя, с горечью бросая земле свое последнее слово:
– Нет на земле правды!
А этот беспощадный бич взвивался и взвивался, летел от моря и до моря, гремя громом свой грозный гром:
– Воля!
– А вы знаете, что такое воля? – подмигивал старик.
* * *
Беспокойные тучи, куда вы?
Меня унесите, хочу жить, а здесь умираю.
С каждым часом погост вырастает, там думы мои засыпают.
Длинные тучи по лунному небу плывут – –
Стойте же, тучи! укажите мне землю, где тяжесть спадает, разрешите...
Уплыли молча, чуть слышно, длинные тучи – –
Светятся тихо слезные звезды.
Тени голых ветвей, как решетка.
* * *
Накануне великого дня, который обещал открыть новый день и перевернуть землю до ее основания, рано утром разбудили старика-ювелира, посадили в черную гербовую карету, в какой возили только важных сановников, и под конвоем, как драгоценность, повезли во дворец.
Через опущенные занавески окон старик чувствовал сотни вонзающихся острых глаз. И от этих глаз накаливались стекла, и дребезжало что-то в ногах, готовое вдребезги разнести карету.
Так как за последние дни совершилось много насилия всемогущими временщиками, в руки которых попадали города и жизнь и смерть целых поколений, то подобные кортежи провожались недобрым взглядом и не всегда кончались добром.
Но ювелир – простой человек: ему никто не давал права карать и миловать, ему только приказано было вычистить начисто золотую корону, в которой, по обычаю страны, появлялись короли в редкие дни объявлений государственных актов исключительной важности.
45
Кому же, как не ему, старому и испытанному, умевшему так мудро держать за зубами свой острый язык, доверить эту страшную, ослепляющую своим блеском корону?
Шутя и балагуря, поднялся ювелир по золотым лестницам и там, в отведенном ему зале, запертый под замком, взялся за работу.
Да, это был редкий случай увидеть вещи, о которых старик только мог догадываться.
Немало чудес совершилось у него на глазах, и не раз обезумевший народ сгонял с престола своих законных королей, как последних карманников, и всегда в таких случаях выплывала на свет корона, и он призывался подновлять и заделывать прорехи, но никогда еще из зава ленных дворцовых кладовых не появлялось столь великолепного, столь сумасшедшего произведения нечеловеческих рук.
Подлинно, в завтрашнем дне таилось неслыханное.
С великой бережливостью, трясясь, как над святыней, которую всякую минуту, ревнуя, может попрать нелегкая, повынимал он камни из золотой, облепленной кусками грязи и глины короны и, чуть заметный в огромном зале, кутая сухие зябкие плечи в теплый женский платок, забегал пальчиками по сокровищам.
И играл ими, этими сказочными яхонтами, этими синими-синими, и алыми, и черными камнями, этими изумрудами, от взгляда которых пышет весною, перевертывал их, перебрасывал, вдыхал, как живое, брал, как живое, на ловкий язык, катал на чуткой ладони, строил рядами, сгребал в кучу и замирал, весь зеленый, и алый, и синий, и черный в смешанном первородном свете.
Тьмы и тьмы голов мелькнули перед ним, тьмы и тьмы рук протянулись к нему и вереницы одна за другой прошли и заполнили весь зал, унизали сверху донизу все стены, и там, под звездным куполом, повисли, и закачались безрукие, безногие твари... глаза...
Задыхался старик, рассыпал камни. Цеплялись камни, прилипали к его рухляди, катились, перекатывались по коврам, по парче, по мрамору, и гудели, как колокол.
Этот гул, этот блеск выворачивали его маленькие глаза, и они становились с тарелки, – они видели и первый и последний день.
Человек чистил, торопился, начищал камушки и, делая всевозможные сочетания и располагая их, как находил лучшим, вставлял в свою корону.
Он узнавал ее, свою древнюю, на которую посягнуть не решится ни одна сила в мире, но которая вечно тянет к себе и наслаивает трупы на трупы.
Вечером, когда стемнело и запертые раскрылись двери и зажглись люстры, встал старик с своего места и в короне, как царь, стоял посреди залы, и корона дала такой блеск, от которого дрогнули несокрушимые дворцовые стены.
И эта написанная завтрашняя воля, долженствующая перевернуть землю до ее основания, завтра же под этим блеском полетит к черту, и в три дуги согнутся рабьи спины и трижды на смерть поклянется подпольная глухая месть разбить трон и рассеять эти самоцветные камни адской короны.
– Они сами не знают чего хотят!
Он знал, чего он сам хотел.
Спускался старик по золотым лестницам, проходил среди подобострастных рядов, провожаемый льстивой улыбкой, под которой наглость брала города и дрожала мелкая душонка.
* * *
Час ночи прошел. И завтрашний просыпался свободный день.
Желания притупились, – не закручивались, и безумный бич не летел летом, не бил набатом, – он, заглушенный обещанием, гнал на улицы, собирал на площади, приковывая и старого и малого друг к другу.
И толпы, с перекошенными подозрительностью глазами, тысячу и один раз обманутые и обманувшиеся, тесно и угрюмо шли куда-то с подкатывающим к сердцу отчаянием.
Старик – придворный ювелир, – кутая сухие зябкие плечи в теплый женский платок, сидел в своей конуре, и глядел перед собой маленькими глазками, ставшими с тарелки.
В этих ужаснувшихся глазах кипел сам ужас, тоска и хохот.
47
А мимо окна шли и шмыгали тысячи ног неуверенно, как пьяные, и пьяные от отчаяния.
И, потирая руки, старик, как посаженный на кол, корчился весь при мысли о воле и, подняв однажды из глуби всю жизнь и взглянув прямо в глаза первому и последнему дню, он смеялся, брызжа в толпы проклятия и шутки.
Первородным светом светилась на его седой голове древняя корона.
И свободная занималась за окном заря над свободным городом и свободной страной, наливаясь кровью и тоской, как глаза старика, и разгоралась, чтобы кровавой и тоскующей завековать век.
48