РАССКАЗЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ЦИКЛЫ
Серое холодяще-пыльное утро.
Дежурный городовой перелистывает справочную книгу, – он заспанный и зеленый, позевывает.
Все время звонит телефон. У телефона околоточный.
– Где дела о пожарных... вознаграждение медалями?.. Да, медалями...
Не–ет–?! – надсаживается околоточный.
В полицейское управление вваливается нагруженный почтальон.
Седой стриженый старичок-писец разбирает пакеты:
– Это статья не нашенская, – бормочет себе под нос стриженый старичок, – не нашенская.
– Ваше благородие, – слышится голос с заднего хода, – ваше благородие, третий месяц толкусь, явите Божескую милость.
– Ты Снегирев, – околодочный говорит на телефонный лад, – ты, Снегирев, иди в воинское присутствие, слышишь, там и подожди, подождать маленько не беда.
Где-то на заднем дворе заиграла шарманка.
Стучат и громыхают ломовики.
Грязные тучи тупо ползут на солнце и, золотясь, грязные расплываются.
Немилосердно скрипит перо.
– Подождите, скоро приедут, – басит городовой, впуская просителя в приемную полицеймейстера.
Ударили по постному к поздней обедне.
И звон в постный колокол монотонностью выматывает всю душу.
«Должно быть, покойник, – подумал Слякин, – а то бы давно пора кончить!» – и перевел глаза от пробитого матового стеклышка своего д в о р я н с к о г о п о м е щ е н и я на стену, оглядел ее всю и опять остановился на выскоб-
501
ленной надписи К у с к о в ф о к у с н и к и опять перечитал висевший под надписью розовый лоскуток афиши, извещавшей о заезжей опере, нервно потянулся и, не зная, за что еще приняться, зевнул по-собачьи.
Соломенный продырявленный стул хряснул и закачался.
Слякин припоминал все происшедшее с ним с самого начала, припоминал не только злополучный вчерашний вечер, окончившийся д в о р я н с к и м п о м е щ е н и е м, но и всю свою жизнь с самого начала и там в Петербурге, и в этом дырявом городе, куда занесла его нелегкая.
Так проходило время в ожидании полицеймейстера.
От полицеймейстера зависело: сидеть ему тут на противном стуле взаперти или гулять по опротивевшим улицам на свободе.
В городе Слякин был всякому известен, имел репутацию хорошего репетитора и почти от каждой матери пользовался уважением, так как дети, которых он подучивал, переходили в следующий класс без всяких переэкзаменовок. О прошлом его мало кто не знал, и все относились к его н е б л а г о н а д е ж н о с т и не то, чтоб одобрительно, а с некоторым сожалением, как если бы у него в самую скверную осень единственное пальто украли. И он ходил на глазах у всех один и не то кургузый, не то без пальто в промокшей прилипающей к телу одежде, и, если даже погода стояла ясная, казалось все, будто дождик его поманивает. Безобидный и никого не укусит.
И случись же этой проклятой опере, залетела она в город чуть ли не с самого неба. Не послушать оперы, когда нет под боком даже солдат-музыкантов, которые на трубе играют, это все равно, что водить пчелу, а меду никогда не отведать.
Подыскав себе компанию из с т р а с т н ы х л ю б и т е л е й м у з ы к и, которыми в таких городах хоть пруд пруди, Слякин заблаговременно взял ложу. И сделан был между ними уговор крепко, чтобы во время действия вести себя, как подобает: не подпевать и не разговаривать, а главное – и это пуще всего, – в театр не опаздывать. Когда-то еще выпадет такой счастливый час – послушать оперу!
Но видно уж кто-то вообще этими нехорошими делами
502
занимается, иначе и объяснить нельзя все те случайности, от которых не больно поздоровится.
Такая нехорошая случайность произошла с Слякиным, а от нее уж и все остальное и то, что сидит он в д в о р я н с к о м п о м е щ е н и и, ждет полицеймейстера, от которого зависит, сидеть ему тут на противном стуле взаперти или гулять по опротивевшим улицам на свободе.
Слякин в театр опоздал.
Он явился в театр, когда занавес еще не подымался, но пока-то разделся, да пока отыскивал свою ложу, опера началась. И дверь в ложу оказалась запертой. Все-таки под дверью стоять невозможно, ведь он не виноват, его ученик задержал, Степанов третьеклассник – тупица, и часы у него на минуту отстали, он не виноват. Слякин попробовал постучать, но ответа не последовало. И не будет ответа, потому что сам же он и уговор этот сочинил: ложу запереть и на стук не отвечать.
Опера была в самом разгаре. Боже, как пели, так, кажется, нигде не поют, и ни в одном, даже заграничном театре так не поют. Какой-то тенор выводил такую ерунду и так ловко, ну и так хорошо, что, кажется, нет его выше во всем мире и ничего уж не хочется – вечно бы слушать его или уж быть самому этим тенором и вечно петь ерунду.
До Слякина долетали какие-то обрывки, дразнили его, а он, потеряв всякое терпение и наплевав на уговор, принялся из всей мочи дубасить в дверь, требуя открыть ему дверь немедленно.
Он не виноват, он пришел вовремя, он не виноват, что у него капельдинер пальто долго не снимал и что он близорук и сразу ложу свою не нашел, ведь он с четырнадцати лет очки носит, он не слыхал оперы вот уж пятый год, пять лет будет, как его сюда без его согласия в этот город впихнули, – из Петербурга выслали, он долго в тюрьме сидел, ему должны открыть, он требует, он имеет право требовать…
«Пустите меня, слышите, отворите же, наконец, ведь это подло, понимаете!» – и руками и ногами и всем своим голосом требовал Слякин и с таким упрямством и ожесточением, что на другом конце театра с другой сто-
503
роны лож слышны были эти все настойчивее и упорнее выражавшиеся требования.
Между тем, приехал в театр полицмейстер, и тотчас два пристава, придерживая шашки и нюхая воздух, направились прямо на б е с п о р я д о к и, найдя беспорядок, оба одним голосом и одними и теми же словами принялись не без вежливости увещевать Слякина п р е к р а т и т ь б е с ч и н с т в о.
Они говорили негромко, но внушительно.
Они говорили:
«Послушайте… начальник полиции… не безобразничайте…»
А Слякин, ничего уж не слыша и зажмурившись, колотил в дверь.
И вдруг затопали, закричали, – акт кончился, и что-то вдруг с размаху стукнуло его в грудь, и он почувствовал, что ткнулся куда-то и летит, а ногу его кто-то крепко сжимает и, кажется, он перестал уж лететь, конечно! – дверь закрыта, а его волокут.
«Завтра разберем, – стучит над ним тенор-пристав, – начальник полиции… беспорядок».
И та же рука под долетающие хлопки поддевает его, будто рыбу крючком, и, закинув высоко, высоко, шлепает о что-то твердое, и как сквозь сон, дребезжит пролетка.
Слякина отправили из театра в часть, где он и провел ночь в д в о р я н с к о м п о м е щ е н и и.
Слякин, покачиваясь на дырявом стуле, не может подогнать время, а время так медленно идет и упирается, словно не хочет дойти до той роковой минуты, когда приедет полицеймейстер.
«Да он, может, и не приедет? А если не приедет?» – и Слякин, ухватись за колени и крепко зажмурившись, делает страшное напряжение перенестись туда, в Петербург, в те дни, когда он ходил такой гордый, когда его слушали, и где он оперы слушал такие – с Шаляпиным. И у него был голос. Он тоже пел…
За дверью вдруг сразу все стихло и за окном тоже, и в церкви не звонят, и тучи не идут, только дребезжит одна-единственная полицмейстерская пролетка.
Слякин быстро поднялся и, вытирая вспотевшие от волнения руки, пробормотал осипшим голосом:
504
– Господин начальник полиции…
А выскобленный на стене К у с к о в ф о к у с н и к – счастливый фокусник, казалось ему, скользнув по стене вместе с розовым лоскутком афиши, юркнул страха ради куда-то в окошко на улицу.
Растворили Слякину двери. Выпустили Слякина. Вот тебе и опера!
1900 г.
505