СТРАДНОЙ РОССИИ
Солдат |
| 1 |
Служил солдат царю верой и правдой, за родину терпел и трудился, во скольких боях побывал, уж смерть как на
|
353
|
него зубы точила, да Бог миловал, цел остался. А вернулся, нет у него ни угла, ни крова, три сухаря в сумке, – доживай век, как знаешь!
И пошел солдат, куда глаза глядят.
Вот ходит он день, и другой, и третий, кончил все сухари и, хоть ложись, да протягивай ноги, нет больше сил...
И видит солдат, идет ему навстречу человек такой чудный.
– Куда идешь, солдат?
– Куда глаза глядят, добрый человек! – и рассказал солдат всю свою жизнь, как служил царю верой и правдой, за родину терпел и трудился.
– Ну, правильно ты прожил, солдат, в сем веке, ступай в царство небесное!
А это сам Господь был.
Поблагодарил солдат за такую милость.
«Вот когда поживу-то!» – и пошел по дорожке направо.
Долго ли, коротко ли, достиг солдат райского места.
И уж такая там благодать: какие поля, какие луга! – ходит солдат, только диву дается. Насмотрелся, нагляделся всяких чудес, покурить захотелось, а табаку ни крошки. Вот он и туда заглянет, и сюда зайдет, – здания все огромадные, как дворец, ни одной лавчонки.
А шли из лесочка праведные старцы. Солдат к ним:
– Покурить больно хочется, нельзя ли как, старички, табаку раздобыться!
– Какой такой табак! Что ты, солдат, нешто тут этим балуются?
И так его пощуняли, уж не рад, что связался.
Сильно солдату досталось. А курить смерть хочется.
– Может, где его тайная продажа есть? – да местностей-то он не знает и спросить уж боязно.
|
| 2 |
И пошел солдат, куда глаза глядят.
И опять ему навстречу тот человек, такой чудный.
|
354
|
– Что это ты, солдат, голову повесил? Или тебя кто обидел?
А это сам Господь был.
– Терпенья нет, курить хочется.
– Ну, коли так, ступай по той вон дорожке: там все есть!
Поблагодарил солдат, повернул налево, да скорей в путь.
А уж бесы бегут навстречу, лапками так и разметывают. И припекать стало, да солдату что, – видывал и не такое: один вошиный зуб чего стоит!
Обступили бесы, жужжат, что пчелы.
– Что тебе, солдат, угодно? Да не надо ли чего? Да мы все тебе, что хочешь! Рады служить! Приказывай!
Солдат от них отбиваться, – летели бесы, как пули, – ну, где на землю приляжет, где ползком. Как-никак, добрался до самого пекла.
– Дайте, – говорит, – местечко, передохну малость. Тут его бесы под ручки, посадили в угол, вроде, как у плиты жаркой.
– А что, табачишко найдется? – спросил солдат бесов.
– Есть! Сколько хочешь!
– Да не хочешь ли папиросов?
– Все равно, что есть, то и ладно.
И натащили бесы махорки – страсть! Кури, сколько влезет.
Покурил солдат хорошо, и вздумалось ему вздремнуть с пути. Да только это дело не сладилось. Стали бесы его прижимать: кто за руку дернет, кто за ногу, кто коготком погладит. Он уж что-что ни делал, нет, лезут!
День прошел и другой прошел, и стал пообвыкать солдат в пекле. Табак, слава Богу, есть, и опять же тепло, жить можно, и одно только тошно: уж очень пристают. И пустился на выдумки, как бы так оградиться от нечистой силы.
Вот взял солдат шнур, вынул кусочек мелку, намелил шнур и давай мерить пекло.
|
355
|
| 3 |
Сначала-то бесы ничего, только под руку подталкивали, а потом смекнули, должно быть, что затевает солдат неладное, подскочил один черт...
– Что ты, – говорит, – солдат, делаешь?
– Разве ослеп, не видишь, меряю: церкву хочу поставить. У вас тут и помолиться негде.
Как бросится черт к главному черту.
– Дедушка, погляди-ка, солдат-то что выдумал, хочет церкву у нас поставить!
Поднялся сам, пошел проверить.
И правда, трудится солдат, ползает со шнурком – пекло мерит: хочет в пекле церкву поставить.
– Он еще и нас заставит молиться! – захныкали бесы. Ну, сейчас же отрядил главный бес послов в небесное царство с жалобой на солдата.
– Какого солдата прислали в пекло! Хочет церкву поставить! Нешто это возможно, в пекле – церква!
– А зачем таких к себе принимаете? – сказали в царстве небесном.
– Да возьмите его от нас! – просят бесы.
– А как его взять, раз сам пожелал. Так ни с чем и вернулись.
– Что нам теперь, бедным, делать, закадит, замолит нас солдат несчастных! – завопил сам их главный.
Тут, откуда ни возьмись, выскочил один бесенок, пискун называется, так, востроносенький.
– Сдери, – говорит, – дедушка, с меня кожицу, натяни барабан и пускай с барабаном выйдет кто за ворота и забьет тревогу. Солдат живо сам уйдет.
Ведь, какую умную штуку придумал, даром что и звания-то – пискун!
Содрал дед с бесенка кожу, натянул барабан.
– Смотрите ж, – наказывает чертям, – выскочит солдат из пекла, и сейчас запирайте ворота, а то еще, чего доброго, опять ворвется, и уж пропадай с ним!
|
356
|
4 |
Забили черти тревогу.
Солдат как услышал барабанный бой, да сломя голову бежать из ада, всех чертей распугал, словно бешеный. Выскочил за ворота.
А им только того и надо, – ворота хлоп и заперлися.
Осмотрелся солдат: никого, и тревоги больше не слышно. Повернул назад, торкнулся, – заперто. Давай стучать.
– Отворяйте, черти! Ворота сломаю!
А они из подворотни только хвостиками помахивают:
– Нет, брат, дудки! Ступай, куда хочешь, нам без тебя веселее. Не пу-устим!
Куда теперь солдату?
Слава Богу, что еще кисет с чертячьей махоркой цел! Покурил солдат с горя и пошел, куда глаза глядят.
Шел, шел и повстречался ему тот человек, такой чудный.
– Куда идешь, солдат?
– И сам не знаю. Выперли меня черти.
– Ну, куда ж я тебя, Устинов, дену? Послал в царство небесное – не хорошо, послал в ад, – и там не поладил.
– Да хоть на часах где постоять!
– Ладно, становись у тех врат, видишь. Да смотри, зря никого не пускай.
А это сам Господь был.
Сам Господь ко своим вратам небесным поставил на часы солдата.
Поблагодарил солдат и пошел, стал на часы. И вот идет... глазищи выпятила, зубы оскалила.
– Кто идет?
– Смерть.
– Куда?
– К Богу.
– Зачем?
– За повелением, кого морить прикажет.
– Погоди, – остановил солдат, – сам пойду, спрошу!
|
357
|
5 |
А было повеление от Господа Бога, чтобы три года морила смерть самый старый люд.
Солдату жалко, – стариков стало жалко.
Вышел и говорит смерти:
– Ступай, смерть, по лесам, грызи три года самый старый дуб.
Заплакала смерть:
– И за что Господь так прогневался, – посылает дубы грызть!
А ослушаться не смеет, и побрела в лес. И три года шаталась там, в лесу там, выбирала вековые дубы, подгрызала их под корень, три года трудилась ночь и день.
Изошли три года, и воротилась смерть к Богу.
– Зачем опять? – остановил солдат.
– За повелением, кого Господь прикажет морить.
– Погоди, я сам пойду.
И было повеление от Господа Бога три года морить смерти молодой народ.
А солдату жалко: братьев вспомнил, – ведь, всех их уморит смерть.
Вышел и говорит смерти:
– Ступай назад, три года точи молодые дубки. Так Господь приказал.
Заплакала смерть:
– И за что, Господи, на меня гневаешься!
А ослушаться нельзя: не по своей воле смерть смертью по миру ходит, не сама берет, а повеленное. И побрела в лес и три года точила молодые дубки, измаялась.
Изошли три года, вернулась смерть за повелением.
И в третий раз не допустил ее солдат, сам пошел.
А было повеление от Господа Бога три года морить смерти младенцев.
Жалко солдату, – ребятишек жалко.
И велел солдат смерти идти опять в тот самый лес, три года по кустикам лазать, заячью долю есть.
– Господи, за что Ты меня мучаешь! – заплакала смерть, а пошла, и три года по кустам питалась листьями,
|
358
|
извелась вся: известно, не заяц, на листочках-то долго не продержишься!
Идет... едва ноги передвигает. Ветер подует – так от ветру и валится.
«Ну, – думает, – расцарапаюсь с солдатом, а дойду сама до Господа Бога. Девять годов Он меня наказует!»
Солдат окликнул.
Молчит, лезет на крыльцо.
Тут солдат ее за горбушку. А та его косяшкой. И такой поднялся шум, не дай Бог.
|
| 6 |
И выходит тот самый человек, такой чудный.
– Что такое?
А это сам Господь был.
Упала смерть Ему в ноги.
– Господи! За что на меня прогневался? Девять годов я мучаюсь, по лесам таскаюсь: три года вековой дуб грызла, три года дубки точила, три года глодала листики.
А солдат винится: простит его Господь, очень уж жалко ему народа!
И повелел Господь девять годов носить солдату смерть на закорках, кормить орехом, чтобы смерть поправилась.
И тотчас смерть так и села верхом на солдата.
А солдат – делать нечего, Божье повеление! – встряхнул ее и повез. Уже возил он ее, возил по лесу, у орешенья, нажралась смерть орехами.
– Вези, – кричит костлявая, – прокати меня, солдат, по дубравушке! – и залопотала что-то по-своему, песню что ли смертную.
Песня-то песней, Бог с нею, пускай себе, да трудно с такою ношей, а крепится – повеленное надо исполнить.
Приостановился солдат, вытащил из-за голенища кисет, закурил.
Увидала смерть.
– Солдат, дай и мне покурить!
А солдат ей кисет, – развязал.
– Полезай, – говорит, – и кури, сколько хочешь.
|
359
|
Известно, смерть в чем-в чем, а насчет табаку плохо, и что и к чему, ничего тут не понимает.
И юркнула в кисет.
А солдат, не будь дурак, закрутил кисет, да за голенище. И уж налегке пошел опять ко вратам небесным, стал на часы, как ни в чем не бывало.
И идет тот самый человек, такой чудный, увидел солдата.
– А смерть где?
– Со мной.
– Где с тобой?
– Да за голенищем.
– А ну, покажи?
Солдат мнется: выскочит смерть из кисета, засядет на закорки и опять носи ее.
– Покажи, я тебя прощаю.
Солдат вытащил кисет, развязал.
А смерть – у! так и скаконула на него, да прямо на плечи.
– У,солдатик!
И повелел Господь Бог смерти уморить солдата.
Соскочила смерть на землю.
– Ну, солдат, слышал?
– Слышал, такая воля Божья! Стало быть, помирать надо.
Тут его смерть и уморила
1914 г.
|
360
|
| |
|
| |