Она наперекор безнадежности и отчаянию вдруг пришла такая нежданная, обрадованная и такая громкая – не запомнят! – с шумом и звоном ломающихся тяжелых, как чугун, льдов и изникающих хрупких льдинок, пришла внезапная – северная, с иссине-черным вороновым небом, обещающим теплые дни, и с теплыми сверкающими днями, сулящими звездные песенные ночи.

Я видел, проходя по улицам, как самое закорузлое, загнанное на зимовье в тараканьи щели – за суровую-то нашу зиму все тараканье, все тараканы покинули насиженное свое жилье, уступив его человеку, который ведь все вынесет, все вытерпит, как и все сожрет! – я видел, как закорузье – это съежившееся, забитое, защеленное и оскотевшее принимало человеческий образ, видел улыбку переставшего улыбаться соседа, слышал добрый его оклик – смотрел и не верил, слышал и не признавал.

Неизгладимую сохраню я память о единственной весне чудесной.

Но не только от чудес превращений и песни, прогремевшей тогда весенним громом – о разорванных оковах, воле, мечте и томящей любви – и не потому, что сам я, зиму живя, как скот, как зверь самый пещерный, вдруг, уж издыхая,

343

ощутил весеннее тепло и мое затихающее сердце забилось со всей землею – с сердцем лесов, полей и гор – зверя, рыб и птиц –

чувство необычайное, острейшее пронзило все существо мое.

И это чувство раскололо дни.

Я что-то понял и человека благословил с его дерзающей мечтой.

 

Шел я на Васильевском по Большому Проспекту, нес тяжесть – гниль мороженую мокрую себе в корм: капусту или еще какую помойную погань – драгоценность большую.

День несолнечный пасмурьем успокаивал слепые глаза мои, на душе теплилось кротко.

Не глядя, шел я привычно.

И вдруг визг отдираемых досок точно ударил меня – доламывали последний забор.

И я сразу все увидел, весь Большой Проспект, и так далеко – до самого моря.

И не узнал –

Я не узнал привычную дорогу.

Широкая открылась моим глазам воля.

Это заборы, которые теснили улицу, – не было больше заборов: садами шла моя дорога.

Это мечта моя расцвела в явь садами.

Я помню, точно ощеренные, с прогнившими досками заборы – – забор и под забором упавшего человека, когда все двери перед тобой захлопнулись, а калитки и ворота под замком заперты крепко;

и эти проклятые стены, отгораживающие человека от человека – самодовольные свиные хари, выглядывающие из-за заборов на твою беду и отчаяние;

проклятия твоего бессильного сердца; и тупая покорность.

Я видел дальше – за море – за моря –

И в сердце моем вскипали слова: они были резче пил и тяжче молота – могли бы согнуть и железные прутья, разломать и чугунные ограды железного человеческого сердца.

344

И больше не чувствуя тяжести, шел я легко садами. Так прошел бы всю землю – все земли от моря до моря.

И другие слова подымались от сердца

благословенные, благословляющие мечту человека.

 

1920 г.

345