ШУМЫ
ГОРОДА
Посвящаю
С. П. Ремизовой-Довгелло

307

 
ГОЛОДНАЯ ПЕСНЯ
 

ели что еще и бодрит дух мой, это скорбь.

И эта скорбь связывает меня с миром.

Скорбь же дает мне право быть.

Мои гости – беда и несчастье. И глаза мои – к слезам, как мои уши – к стону. А сердце дышит болью.

И я знаю, торжествующий и довольный никогда не постучит в мою дверь. Я знаю, ко мне придет только с бедою.

И сам я возвращаюсь с воли всегда потрясенный, с затаенной болью от встреч.

*

Вот говорят, Петербург гнилой и туманный, нет, в Петербурге бывают дни ослепительные.

И в такие дни, когда все так ярко и ясно, моей душе особенно больно.

В Прощеный день по обедне шел я по Старому Невскому.

Было так вот ярко – заморозки, резкий ветер, режущее солнце. Путь мне был долгий. На другой конец шел я. Мысли – с ними не расстаюсь я в моей неволе – думы мои о делах человеческих, о бедной жизни нашей, о судьбе проклятой и человеке, не родившемся еще человеком, вольные, свертывались они в жгут и резче ветра, больнее режущего солнца неслись в моей душе.

Глаза мои были напряжены до слез и от солнца, и от всматривания – не было

309

лица, тень от которого не падала бы на меня, всех я видел и различал каждого. И слышал много звуков, и из всех звуков в шуме один звук вонзился в меня –

– тла-да-да-да-да –

Я шел по солнечной стороне – кто это? откуда звенит? – перешел на другую.

– тла-да-да-да-да –

– сверлило в ушах.

На углу Полтавской в тени стоял китаец: судорожно подергивались его ноги, колотили в промерзшую землю. Голова его была обнажена – череп, обтянутый кожей, а впалые глаза закрыты – слепой китаец. Слепой, съежился весь, рука вцепилась в рваную шапку –

– тла-да-да-да-да –

Это китаец звал, о помощи просил, слепой и замерзший.

И звук его зова – не гортанная переливная старая речь Китая – один звон голодный – голодная песня из тени наперекор резкому ветру звенела по режущему солнцу –

– тла-да-да-да-да –

И когда я подал милостыню, стало мне перед ним так стыдно – да лучше б никогда мне не видеть и ничего не слышать! – почуял я в нем брата, которому, как и себе, ничем не мог помочь.

Толпа плыла широким потоком навстречу, ощеривались толстые рожи, лоснились щеки, напитанные кониной, мешочным жирным блином и сметаем всяким, сдобренным приторным американским вазелином.

И один резче ветра звон голодный – голодная песня –

– тла-да-да-да-да –

*

– Брат мой голодный из поднебесной страны, пережившей много веков, неизвестных и самой старой Европе, здесь никому ты не нужен.

– Брат мой замерзший, ты понимаешь, что такое слово?

Тебя научили с колыбели чтить слово и книгу. Слово здесь, как ты голодный, не нужно.

310

– Брат мой терпеливый, последнее у нас окно вот-вот захлопнут. Да и Бог с ним, пускай его захлопнут: разве оно нужно? Кому?

– тла-да-да-да-да –

Свиная толпа с пятаками, самодовольная, широко плыла навстречу –
– – –

– – –

– –

– Понимаешь ли ты, самодовольная и торжествующая, хоть что-нибудь в моей жизни и в моей воле, можешь ли ты вызвать под своим тупым черепом хоть отдаленные мысли, хоть намек о моем труде, который тебе так же нужен, как нужен голодный китаец, как нужно слово, книга и наше последнее окно? Знаешь ли ты хоть что-нибудь о той боли, какая жжет меня, и о той тревоге и муке, в которой проходит моя жизнь и наяву и во сне? Снились ли тебе сны мои, и играло ли сердце твое от радости, заливавшей душу мою, от той радости, от которой светится весь мир, дышат камни, оживают игрушки, глядят, разговаривают звезды, и разрывалось ли сердце твое от тоски и скорби, которая обугливала всякий блеск и свет? Нет, ты дрыхнешь и тебе ничего не снится, нет, ты не страждешь, ты только орешь от голода и визжишь от похоти. И нет звезд над тобой. Как же ты, нищая духом, смеешь посягать на мою волю и распоряжаться моим трудом, который есть одна живая боль? И еще скажу тебе, понимаешь ли ты, что я последний нищий, щелкаю голодным языком, и тело мое измождено, душа измучена, кожа с нее содрана – ты не понимаешь? – понимаешь ли ты, что под видом благодеяния всему народу, ты запускаешь лапу не в карман мой, который пуст, а лезешь к моей шее, к кресту моему, который тяжелее золота и горячее огня –

– тла-да-да-да-да –

– Брат мой голодный, вот ты в тени стоишь, слепой, замерзший, а я иду – еще могу идти! – и никому не нужный иду наперекор резкому ветру против режущего солнца –

– тла-да-да-да-да –

1918 г.

311

 
Главная Содержание Комментарии