оздан человек Богом не для земли, а для неба... Путь один – дороги разные.

Желанной пришла я в мир или с проклятием, я не знаю, но когда я увидела свет, моя мать навсегда закрыла глаза, в тот же год умер отец. Взятая на воспитание родной теткой, я и ее никогда не видала. А когда я начала понимать, слышу, моя тетка давно померла, а дядя женился на другой.

– И эта, – говорят, – тебе не тетка!

Чувства мои были остры, робкая, поняла я, что я несчастна.

Я ее матерью называла, а боялась взглянуть на нее. И ничем не могла угодить ей, и постоянно она дяде на меня наговаривала невинно. А он, как зверь, набрасывался на меня.

Мне было девять лет. От родных я не слыхала ни одного человеческого слова, ни одного взгляда. Жизнь моя проходила на кухне, меня заставляли все делать, там и обедала. Но мне кусок не шел в горло. Слезы и плач беспрестанный:

– Откуда взята я?

Простые люди жалели меня, уговаривали потерпеть. И, глядя на меня, сами плакали. Но чем могли они мне помочь?

Когда случалось, в дом приезжали гости, меня с кухни брали в парадные ком-

239

наты, меня умывали и наряжали, и нарядную, чистую, выводили к гостям. В те часы я забывалась, я отдыхала от этого постоянного ненавистного взгляда, и вдруг, вспоминая, что все это так и скоро пройдет и опять меня прогонят на кухню, я терялась от страха. Разъезжались гости и начиналось: на мне вымещали за мой тихий час – придирались к каждому слову и били, били плетью, чем попало, потом запирали в холодное место. И чего только ни выдумывали на меня, чем только ни изводили! Все терпела. И, затаив в себе горечь, как потерянная, спрашивала:

– Откуда взята я?

Пусть сам Бог знает, что тогда я чувствовала.

И однажды после жестокой расправы, когда я очнулась от побоев, я поняла и надорванным, униженным сердцем моим сказала себе, что одного мне ждать и одного желаю – смерти.

Мне было двенадцать лет.

Или сила Божья не оставляла меня? Это она и внушила мне бежать из дому без оглядки. Тихонько пробралась я из кухни за ворота, а там на дорогу и ушла. Я бросилась в лес, – людей боялась.

Солнце зашло, стала заря изгасать, и канул последний страх. Кого мне бояться! Благодарила я Бога, что темно, и меня не найдут, легла под орешенью и крепко заснула.

Заполночь вдруг просыпаюсь. Я проснулась от шума: надо мной буря, вихорь колеблет деревья, крик и свист. Боясь шевельнуться, пролежала я до рассвета. И когда стало видно, я поднялась.

За долгую ночь я вся измерзла, дрожь меня била, и душа унывала: снова вспомнила дом и страшно мне стало искать дороги.

Без дороги я шла, забрела в самую чащу.

Усталость и голод одолевали меня. Я рвала листья и ими питалась. Мучила жажда, клей вязал зубы, а попадались болота: вода была желта, кисла и солона. Но другого где найти? – и я пила болотную воду.

Так началось мое скитание, так ходила я по лесу лето до холодов.

240

Случалось слышать голоса, но людей я не видела.

Я боялась людей, и нашла у зверей дружбу. Сижу я раз под деревом и плачу неутешно, – в первые-то дни как было трудно! – и вдруг шум и треск по лесу. Подымаю глаза – звери. Волки меня окружили. Смотрю на них, читаю молитву, думаю, погибну – съедят. Тот лапой, как человек, притрагивается ко мне, другой, сидя, хвостом машет, третий зубы выскаливает. И показалось мне тогда, что и конца не будет. И вот они стали и пошли прочь – они ничего мне не сделали.

С тех пор я часто встречалась со зверями. Или сердце у них жалостливее и чувство желаннее? Я зверей не боялась.

Босая, в драном платье бродила я по лесу. Никто меня не трогал, и голодом я не томилась, как дома. Или Бог питал меня? Я находила сладкую траву и листья. Болотная вода меня изнуряла, но другой где было взять? И я считала себя счастливой.

Твердую надежду положила я на Бога. Я поручила себя Матери Божьей: как ей угодно, пусть так и будет.

И вот однажды молюсь я под деревом, – холода уж пошли, трудно стало без крова, – стою и молюсь, и вижу такая, как я, моя сверстница, – взяла меня за руку.

– Пойдем, – говорит, – Нюта, больше тебе тут не быть.

Запыхавшись, быстро, как мое быстрое сердце, за руку шли мы. И вышли на дорогу, – я этой дороги никогда не видала. Тут моя спутница куда-то исчезла.

Смотрю, нет нигде. Покликала, – нету! И куда она делась, – не пойму, не придумаю.

Вечерело. Я одна шла по дороге. И привела меня дорога на поле, а там люди. Оторопела я, да пересилила страх, и подошла.

Верно, странный был вид у меня – я боюсь, а они меня испугались!

Я попросила воды напиться, а они ровно и не понимают меня: испугались! Перекрестилась я.

Ну, они и напоили меня, перестали бояться.

А когда пришло время идти им с поля домой, они меня не покинули.

Господи! Я словно из мертвых воскресла! Так истосковалось сердце мое.

С поля привели меня в дом, тут меня и приютили.

241

3

Новая моя жизнь началась у чужих. Добрые люди оказались мои покровители – старик да старуха Рубцовы. Участливо они приняли меня, наряжали и смотрели за мной. Я была привязчива и скоро полюбила их. Уж думала, вновь родилась я, и все повторяла – как я счастлива!

Счастливая, я и представить себе не могла, где я. Мне казалось, я зашла на край света и родные меня никогда не отыщут: на краю света стоял дом Рубцовых, в доме жили старик со старухой да я с ними – и какая счастливая!

И с какою злою горечью пришлось убедиться, что я ошиблась.

В дом к старикам наезжали замужние дочери с мужьями и сын женатый, а жили они в том самом городе – ведь близкого как! – где стоял полк моего дяди. Понемногу все они у меня выпытали и дали знать в полк к дяде.

И вот как-то в будний день совсем неожиданно приехали гости. Я заглянула в окно и в глазах почернело: все знакомые мне, я их встречала там еще, в доме родных, когда из кухни наряженную приводили меня в парадные комнаты, – все из дядиного полку офицеры. И уж я не помню, что со мной было.

Знаю, много со мной было хлопот. Как родные, ухаживали за мной старики, жалели, все уговаривали, успокаивали: они никогда не выдадут меня дяде. Поверила и будто бы легче стало, – на время я успокоилась.

На Пасху приехал ротмистр, его я тоже видала у нас в доме. Должно быть, старики его предупредили: он особенно был со мною ласков, сам первый подошел ко мне, стал успокаивать, просил, чтобы я ему верила, не боялась.

Я и ему поверила. И не боялась. Я только об одном просила, чтобы ничего не говорил дяде.

Дядя все знал. И кто это ему рассказывал? Ротмистр? Ротмистр часто наезжал к нам и был со мной особенно ласков. Дядя все знал. Я слышала, что мое бегство очень его огорчало, он даже плакал. Не знаю только, с чего? Не обо мне же? Был он хитрый человек и, пожалуй, не я, не моя судьба, а мое наследство занимало его.

И вот узнаю, что заболел дядя. Ротмистр сообщил о его болезни и передал мне письмо, и на этот раз много рассказывал о нем. Дядя просил меня вернуться.

242

Ну, а как я могла вернуться!

И я решила, все ему сама напишу.

Я просила его не трогать мою душу, и пускай пользуется всем моим наследством, мне ничего не надо, только бы навсегда оставил меня, и не называл меня родной, просто забыл бы имя мое, и давала слово ничего дурного не говорить о нем, просила простить и сама его прощала.

Ротмистр повез мое письмо. А я от тревоги едва на ногах держалась. Я еще больше стала бояться попасться в руки. И не могла уйти от мысли, что это будет, как сам он сюда приедет. Ведь он всякую минуту мог приехать и силой заставить меня вернуться.

Отчаянно проходили дни. Тревога и слезы. Заслышу колокольчик, так и замрет сердце. И один Бог знает, до чего бы дошло. Всеми силами я старалась скрыть от глаз тревогу мою, но это не всегда удавалось!

Гостила в доме у стариков моих помещица одна – вдова Лихарева, не знаю, родственница их или знакомая, не разбиралась я тогда, не до того было. Только заметила я, что Александра Петровна как-то все смотрит на меня, и особенно, когда останусь наедине с ней. И скоро поняла я, что она все понимает.

Как-то Александра Петровна тихо сказала, лаская меня:

– Нюта, поедем ко мне!

Господи! Я подняла глаза, слов не было. Я готова была, куда угодно.

– Но чтобы никто не знал об этом, Нюта!

И она велела приготовить для меня экипаж – она его отправит со мной домой, а сама, переночевав, в другом поедет! – назначила, куда еще с вечера ехать дожидаться и подкупила горничную провести меня ночью тихонько через сад в назначенное место.

Вечером совсем случайно съехались гости. Меня все выдавало, только кому догадаться? И было так, как бывает в канун. Я чувствовала, что всем нравлюсь. И особенно мои старики – они были так ласковы со мной и отчего-то грустны. Чуяли? И минутами мне так не хотелось расставаться, так бы, кажется, до смерти и прожила в их доме: за два-то года я привязалась, и они меня полюбили. И только одно выводило меня из моей

243

нерешительности и очень важное: старики мои сами боялись дядю, я это чувствовала.

Когда разъехались гости, я простилась и пошла в свою комнату. Как всегда, я разделась и легла, ну, как всегда, и скоро заснула.

И вот словно толкнул меня кто: в мою комнату вошла Александра Петровна, и тихонько поцеловала меня.

– Вставай, Нюта, тебя ждут! – и сейчас же вышла из комнаты.

Я заспешила, принялась одеваться. И вдруг горечь закипела на сердце, и я горько заплакала: расставаться не хочется! Но вспомнив, что я совсем беззащитна, оправилась.

Ведь я ничего не знала, и куда меня повезут, я не знала.

Горничная повела меня садом, – там, за сажалкой, нас поджидал экипаж.

Уже заря занялась. Ну, прощайте! И какие-то горькие думы, заревые утренние, обожгли мое сердце несмышленое и перепуганное. Дорога меня баюкала, убаюкала – по-детски помирилась я и спала, как убитая.

Когда я проснулась, мы въезжали во двор усадьбы. Я была не одна, со мной ехала Саша, горничная Александры Петровны. Очень радушно приняли нас в доме, мы и обедали, и чай пили. Барышни-хозяйки ухаживали за мной и все мне делали. После чаю, вижу, лошадей закладывают. Мешкать нечего. Надавали нам пирогов в дорогу, яблок, много всего, за ворота проводили – и с Богом!

Саша веселая, все-то смешила меня, и я, глядя на нее, рассмеялась: ведь я была в безопасности, чего же не смеяться!

К вечеру остановились мы у священника. Батюшка знал о нас и встретил как знакомых. Тут нам пришлось долго ждать. И на меня опять напал страх: что со мной будет? Тихонько я стала молиться. Как там, в лесу, я молилась, – поручала себя Матери Божьей: пусть будет воля ее надо мной.

Лишь поздним вечером приехала Александра Петровна. Ну, как родную мать я встретила ее, и она беспрестанно целовала меня.

Перебыв ночь, с рассветом мы тронулись в путь. И не заметили, как день прошел. Веселой дорогой к вечеру приехали к Лихаревым. У ворот встретил нас сын Александры Петровны.

244

– Я тебе, Ваня, невесту привезла! – сказала Александра Петровна сыну.

А у меня дух захватило: как увидела я красный офицерский воротник, и почему-то решила, что опять в западню попала. И, должно быть, сильно испугалась. Не помню, что было, а когда я пришла в себя, оказывается, уж за доктором послали. Я рассказала все по правде. Надо мной смеялись, – Иван Александрович служил в другом полку и мало чего знал о моем дяде.

Так началась моя жизнь опять у чужих в новом доме. Сама я ничего о себе не рассказывала. Но Александра Петровна и без меня знала. Необыкновенной внимательностью окружила меня. А когда я свыклась, Александра Петровна стала уговаривать меня выйти замуж за ее сына. А я слышать ничего не хотела. Конечно, поживи я у них подольше, со временем, возможно, и вышла бы замуж.

Три месяца прошло моей новой жизни. В главном своем я была совсем спокойна – никакие страхи больше не тревожили меня, и только это сватовство смутило.

Случай переменил мою жизнь.

К Лихаревым приехала богатая их родственница, Рыкова. С первого же дня очень я ей понравилась, и она меня просто не отпускала от себя. И меня приманивала к ней ее ласковость. Или так: у родных меня крепко ударило, и вот на всякое тихое слово я шла теперь к чужим открыто и доверчиво.

Александра Петровна скоро заметила, как доверчиво смотрю я на эту ее родственницу, на Татьяну Карповну, и стала просить ее уговорить меня выйти замуж, да и сам Иван Александрович, я слышала, просил ее повлиять на меня. Татьяна Карповна дала им слово, но с тем, чтобы меня отпустили к ней.

Они согласились.

И вот опять – опять мне дорога.

Не жалуюсь, мне было хорошо у Лихаревых, но что-то втайне меня отзывало из их дома, и я легко приняла весть об отъезде.

А когда прощались, как мы все плакали: и я, и Александра Петровна, и Иван Александрович.

245

5

У новой покровительницы моей не было детей. В день нашего приезда Татьяна Карповна рассказала мужу, как встретила меня у Лихаревых и полюбила с первого
взгляда.

– Пусть будет нашей дочерью!

И вправду, я жила в богатом их рыковском доме, как родная дочь.

От навязчивых страхов моих я почти освободилась да так бы и забыла про старое, и вот опять все всколыхнулось.

Как когда-то у Рубцовых, неожиданно подъехали к дому гости – все военные. Я случайно увидела из окна и все вспомнила, все те свои дни, в родном доме, где меня мучили. К счастью, я была одна в комнате, и когда позвали меня, я уже оправилась. И все-таки выйти к гостям я не могла: мне страшно было подумать, что обо мне станет известно моему дяде и опять начнется. Я так и сказала.

Ответ мой немало удивил Татьяну Карповну. Она передала гостям, назвала мое имя, и оказалось, что многие из них, бывая у нас, знали меня совсем ребенком, и очень любопытствовали посмотреть на меня. Татьяна Карповна тайно им показала меня, и они рассказали ей, кто я такая.

Евгений Германович, муж Татьяны Карповны, очень был растроган моей долей, и вскоре, как я после узнала, познакомился с моим дядей и достал от него мои документы.

Меня же он успокоил: он никому не позволит меня тронуть.

Я поверила. Я поняла тогда, какое значение даже для моего дяди имели мои богатые покровители.

Гости часто наезжали к нам и особенно часто офицеры из полка моего дяди, и приезд их уж мало волновал меня: для меня стало ясно, что нахожусь под крепкой защитой. О дяде не было речи. Потом вдруг перестали бывать: их полк перевели в другой город. И стало в доме совсем уж тихо. А потом слышу, дядя мой помер.

Когда я узнала о его смерти, я пришла, и сама не знаю, в исступление. Горела вся. Как благодарила я Бога, что нет у меня родства на земле и никто больше никогда уж не тронет меня. Верила, покинутую, меня сам Бог принял, я верила, беззащитной, Он послал мне ангела-хранителя на всю мою жизнь. И в слезах

246

безудержных – благодарных и горьких – поручала я себя Матери Божьей, клялась ей без ее воли не располагать собой – и что бы ни случилось, воля ее. И неустанно благодарила, что услышал Бог молитву: просила, и вот стало – я свободна, я одна во всем мире.

Но уж и тогда, чувствуя, только смутно, бессчастье свое и мечтая о какой-то жизни, не похожей на ту, что видела близко, о какой-то праздничной страде жизни, вся открытая к страстям, молилась:

– Господи, дай претерпеть, Господи, все претерплю!

Мне исполнилось шестнадцать лет.

Забыли ли покровители мои о слове – уговорить меня выйти замуж за Лихарева, либо у Лихаревых за этот мой рыковский год случилось что, сама я никогда не заговаривала, и от Рыковых все меньше слышала о них, а потом и совсем перестали упоминать.

У Рыковых меня любили, – спокойно, хорошо мне было на этом новом месте, только очень скучно одной.

И чтобы как-нибудь развлечься, стала я заводить знакомства с соседями.

Как-то гостила я у Щупаков, соседей Рыковых. Семья большая – много подруг. С подругами не скучно, и не заметила, как прошло время, и уж пора было мне домой уезжать, а страсть не хотелось: дома одной скучно, да и еще что-то, сама не знаю. Вот все и думаю, как бы так задержаться, не ехать, – Богу молюсь, чтобы случилось какое препятствие: задержаться.

А там, вот грех какой, и случилось – случился большой пожар: все село выгорело, дом сгорел, и только уцелела церковь.

Куда же мне было возвращаться?

Я и осталась у Щупаков, и время пошло еще веселее. Постоянно гости, вечера, – весело. Я знала, что многим я нравлюсь, и мне было приятно, что я нравлюсь, и за мной ухаживали. Особенно их дядя, Виктор Михайлович, уж не молодой, я видела, он во мне души не чает. В шутку, так, я дала ему слово. А по правде-то ни за кого не собиралась, за него и подавно – ведь он мне в деды годится! Конечно, в шутку: пусть будет, – вот смешно-то! – я его невеста, он мой жених. Много потешилась. А вышло-то совсем не так, совсем не до шуток.

247

Пока-то я развлекалась, да пока что, а у старших тайно от меня свое делалось, сделано было мне приданое, заново отделан дом. И к концу лета все было готово к свадьбе, оставалось одно – объявить нас женихом и невестой. Вот тебе и шутки!

И, наконец, назначен был вечер у Виктора Михайловича – жениха-то моего. Все наше семейство: и старые Щупаки, и молодые, подруги мои, – принялись за сборы. Я отказалась. Я сообразила, – еще бы! – но уж было поздно. И невозможно. Как! мне – не ехать? Да ведь для меня же и эти сборы, и этот торжественный вечер, нет, невозможно.

Гостей собралось, как на Пасху. И чего только не было наготовлено для торжества! Но это меня не занимало. Одна была мысль, что я сделала и совсем не подумала, не подумавши, сделала.

Я все винила себя, и не знала как выпутаться. А на меня смотрели – каждый смотрел, как на невесту. И если про это громко не говорилось пока, все равно, что говорилось. И было мне: сквозь землю провалиться – одно спасение.

И на следующий день торжество продолжалось. И опять я – невеста, я – все. Мне показывали всякие хозяйственные вещи – ловили мой взгляд. Я хорошо понимала, что все это для меня собрано и без меня ничего не было бы. Мне показывали комнаты, и в заключение повели в нашу будущую спальню. Я больше не могла, я попросилась домой.

С каким тяжелым чувством вырвалась я на свободу, какие темные думы задавили мои свободные мысли. Во всем я себя винила.

Сказать прямо, что не хочу и не пойду замуж, на это я не решалась. Я не хотела выходить замуж, вся душа моя была против, а что-то такое останавливало меня решить так бесповоротно. А жениха моего Виктора Михайловича я просто стала бояться: тот мой прежний страх перед дядей проснулся во мне, и было так, словно дядя мой – их дядя Виктор Михайлович, жених мой – поднялся из гроба.

И вот я вспомнила... Я написала две записки – два жеребья: «идти» и «не-идти». Заворачивая записки, говорила к образу Божьей Матери:

– Тебе поручаю судьбу мою, скажи! Что скажешь, то и исполню.

248

С вечера положила я записки за икону. А наутро, помолившись, вынула. И сказано было:

– Не ходи.

Так и вышло: «не идти».

Словно с сердца камень – стало мне ясно и было уверенно, не должна я идти. Только за одним стало: как отказаться? Тут осенило меня: отпрошусь на богомолье в пустынь! И сказала, что хочу поговеть.

Поверили. Ведь это так похоже: я готовилась к новой жизни – решала свою судьбу! И меня отпустили.

Всем домом провожали меня Щупаки, и он тут был, их дядя, Виктор Михайлович, жених мой. С горьким чувством я прощалась: никто из них ничего мне дурного не сделал, а я с ними так – не так сделала.

– Через неделю лошадей пришлите! – обернулась я в последний раз, а в сердце говорила: – прощайте, никогда не вернусь!

В Глинской пустыни я остановилась в гостинице.

Нашлись знакомые монахи, – я видала их у Щупаков, приезжали на праздник со святом, – они меня и устроили. Лошадей я отпустила, сказала, что приехала поговеть.

Много было приезжих, попадались и дальние: всех привлекала Глинская пустынь, хотелось повидать и получить совет от строителя пустыни о. Филарета, – о праведной жизни старца шла молва по всей России.

И на другой день я его увидела. Не думала, старец сам зашел ко мне. И я рассказала ему всю мою странную жизнь до последнего дня и о сватовстве моем, все без утайки.

– Я так уверена, – сказала я, – не угодно это Матери Божьей.

Старец ласково смотрел на меня.

– Я решила идти в монастырь.

И увидела, как переменился старец, и не могла понять, отчего такая скорбь на лице его. Уж подумала: «Не наговорила ли я чего лишнего, или я говорила не так?»

Вдруг старец поднялся.

249

– Путь твой благой, но прискорбен, – пусть Бог управляет тобой, положись на него!

И когда я осталась одна, в вечерних сумерках невечерний свет осенил меня. Хотелось плакать мне не от страха, не от горечи, не от обиды, как плакала я, а от какой-то горькой радости, переполнившей мне сердце.

В монастыре звонили ко всенощной.

И вот без стуку, или не слышала, вошли ко мне в мою комнату три сверстницы. Присели ко мне и знакомое что-то рассказывали о бессчастной судьбе своей.

– Мы решили идти в монастырь!

– Возьмите и меня с собой! – обрадовалась я.

– Пойдем, ты нам будешь сестра.

В монастыре звонили ко всенощной.

И после всенощной четверо нас неразлучно – мы перебрались в одну комнату, – всю ночь друг с другом, друг другу за ночь все поверили. И до зари загадывали, как будем странствовать вместе, в монастырь поступим, какой подвиг возьмем на себя.

Отстояли раннюю обедню, а после молебна – в путь.

«Путь твой благой, но прискорбен!»

Я это на всю жизнь запомнила до последних дней.

Невесело начался путь. С первого дня разболелась: ноги у меня отекли, – не могу идти. Чего только ни делали сестры, – ничего не помогает. И пришлось нам расстаться: они дальше пошли, а меня приняла попадья вдовая. Так и расстались.

С неделю пролежала я у попадьи и вылежалась, – дело пошло на поправку. Добрая женщина эта попадья не захотела с меня брать, и я решила еще остаться у нее, думаю, как-нибудь отблагодарю ее трудами. Я умела шить и дочерям ее сшила, кому что понадобилось. И все остались довольны.

И одна вышла я в путь.

«Путь твой благой, но прискорбен» – вспоминались слова старца.

Вышла я на большую дорогу, посматриваю: боялась, как бы назад не вернуться. Так и шла. И вижу, впереди странники – и все женщины. Обрадовалась я, догнала.

250

– Куда Бог ведет?

– В Киев, на богомолье.

– И мне туда!

Обрадовалась я и с ними пошла. «Вот, – думаю, – Бог-то послал!»

И сначала все ничего, потом замечаю: смотрят они на меня – нехорошо. Недоброе что-то. Попробовала отстать, да они-то уж не хотят оставить меня: присяду отдохнуть, остановятся, ждут – ни на шаг без меня. Вот переглянулись друг с другом и вперед меня пропустили. Нет, все неспроста.

На мое счастье, едут порожнем почтовые. Я к ямщику.

– Ради Бога, – кричу ямщику, – спаси меня, возьми с собой!

Остановился ямщик.

– Заплачу, – говорю ему, – подвези!

Ямщик меня взял, только куда же везти?

– Да вези, – говорю, – к священнику.

– К какому?

– Куда ближе, мне все равно.

А ближе было к той, к моей попадье вдовой.

И опять я на старое место попала.

А на следующий день узнаю: этих странниц-то, спутниц моих, в город привели связанных. Говорили, что товарку свою зарезали – заметили их, когда уже мертвую в лес волокли закапывать, тут и захватили.

Очень я встревожилась. Этот случай с зарезанной не выходил из памяти. И ни за что бы, кажется, одна не вышла из дому.

Прошел день, другой. Добрые люди успокаивали меня. Раздумалась и опять решила: пойду, что Бог даст! И пошла.

«Путь твой благой, но прискорбен» – вспоминались слова старца.

И одна все шла. Бог миловал, не видала обиды. Встречали меня приветливо, кормили и поили меня. И было мне вольно, и мир весь со мною был.

Так я шла с неделю, Бога благодарила.

Иду и не нарадуюсь – как хорошо в Божьем мире! – а уж вечер, пора и о ночлеге подумать. А возвращаются, вижу, с поля работники. Поравнялись.

– Куда идешь?

251

– К святым местам, – говорю.

– Иди к нам, переночуешь.

Поблагодарила я. Думаю: «Добрые люди – и не прошусь, а сами, зовут!» И пошла с ними.

И привели они меня в дом: хороший дом, – богатые, видно.

Сели ужинать и меня накормили.

«Вот, – думаю, – отдохну-то, добрые люди!»

Уж дремлется, а хозяева все сидят, из-за стола не выходят. И вижу, в горницу народ набирается, и набралась полна горница. Вдруг поднялась хозяйка, притушила свет, – чуть огонек.

– Идите, – говорит, – девки, в клеть, возьмите и странницу!

Слава Богу, наконец-то! Едва различаю, так меня сон морит.

Каморка тесная, темная. Постели уж постланы. Скоро все улеглись. Не раздеваясь, повалилась и я. А сон и прошел. Не могу уснуть.

Я лежу бессонная и не знаю, с чего-то мне страшно – все жду чего-то. И до рассвета не сомкнула глаз. И только что светать стало, вошла в каморку старуха, разбудила соседок. Я тоже схватилась.

– Еще рано, спи, – не пускает.

– Нет, я пойду, – говорю, – мне пора!

И только те за дверь, входит мужик. Тут я совсем оробела.

– Мне пора, – говорю, – пустите меня!

– В подклеть! – сказал мужик старухе и вышел.

Старуха дверь за ним притворила. Что было наложено вдоль стены, все поснимала.

Стою и не знаю, чего ждать? Вижу, в стене плетеная дверка. И как увидела я эту дверку, взяла меня дрожь.

А старуха обернулась, да за руки – и потащила.

Ничего я не помню, только когда я очнулась, такая тоска. Долго я плакала, ничего сообразить не могла. Потом раздумалась.

«Верно, я заслужила такое!» – и приняла свою участь.

Голодом меня не морили. Какие-то женщины давали мне хлеба. В полутьме я едва различала. Молча они входили, ну, хотя бы слово, все молча.

И зачем меня в подклети держали, не понимаю.

«Верно, я заслужила такое!» – повторяла я, тем и жила.

252

Я молилась. Божию Матерь просила: пусть будет воля ее надо мной! Я была ко всему готова.

Как-то ночью опять такая тоска, места не нахожу. Нет, больше нет моих сил! Стала я шарить и отыскала лазейку. И вылезла из моей темницы. Очутилась на дворе. Звездная ночь. Никого. Только стоит среди двора какой-то мальчик, и как свет от него звездный, и тут же запряженная повозка.

– Садись! – и сам вспрыгнул проворно.

Я скорее в повозку. И лошадь помчалась. Ехали лесом, полем и лесом. Мальчик ни слова со мной не промолвил, не обернулся. На рассвете остановил лошадь.

– Слезай! – сказал и сам спрыгнул.

Я едва на ногах держалась.

Смотрю на дорогу: куда мне теперь? И странно, ни повозки, ни мальчика. Спросить-то не у кого.

И вижу, – Господи! – сестры мои благословенные, с которыми я рассталась в первый мой день, они шли по дороге. Бросилась я к ним – все беды забыла. И они ко мне, – или и их путь – беда?

И в то утро, в эту встречу, мы поклялись друг другу больше никогда не расставаться: будем вместе всегда и вместе умрем!

До холодов мы ходили вместе. Побывали и в монастырях, и в пустынях. Мы присматривались к монастырской жизни. Испытывали свои силы. Мы укрепляли друг друга, терпеливо перенося и труд, и горечь.

Завернула зима, и мы разделились: я и сестра Арианда, мы пошли в Киев, другие же сестры к угодникам – на север.

Под Киевом благословил нас Бог определиться в монастырь.

Полгода мы прожили на общем послушании, – все, что нам прикажут, все делали. Потом поставили нас на правый клирос. И у меня, и у сестры Арианды был голос, и тяготы мы не чувствовали, напротив.

Мы вместе дали обет постричься и готовились вместе. Неразлучно. Да не по-нашему вышло, не привел Бог. Разлучились: на другой год померла Арианда – сестра моя благословенная.

253

Я оставалась клирошанкой, и к празднику меня сделали канонархом. И это меня не обрадовало и не утешило. Без сестры моей тоскливо проходили дни, – я с ней сдружилась и полюбила ее, как сестру.

Трудный выпал мне год.

Прежде, бывало, когда жива была Арианда, ко мне все были добры и послушницы, и монахини, и вдруг все переменилось. Бог знает, чего только ни наговаривали на меня молодые – или из зависти? – и в чем только ни подозревали старые. Больше терпела я от монахинь. Был ли с их стороны умысел – испытать терпение послушницы – или уж так бывает всегда по слабости человеческой изводить подначального, не могу сказать. Конечно, я должна была все терпеть – я готовилась к постригу! Я должна была на все укоры и упреки и совсем напрасные отвечать кротким молчанием, а я оправдывалась, и дело доходило до криков, и меня уж поедом ели. И в отчаянии впадала я в уныние, мое сердце ожесточалось, и молитвы мои, такие ясные и покорные, горько вышептывались жалобой.

А тут и новая беда. Испугалась – стало мне казаться, что по летам моим рано, – мне шел восемнадцатый год, – рано мне еще с миром расставаться, и не следует ли и еще послужить Богу без пострига?

Скажу по правде, тайная мысль о замужестве останавливала меня.

И эта мысль приводила меня в ужас – ведь я дала обет постричься!

Я знала, что я многим нравлюсь, видела, как на меня заглядываются, когда выхожу на амвон канонаршить. И мне было приятно, что я нравлюсь, а находились и такие, что и мне самой нравились.

Ожесточение и горькая молитва, тайные грешные мечты и такой укор, на свет не смотрела б.

Я теряла последнюю уверенность.

И сны по ночам мне стали сниться странные.

Я расскажу один сон, особенно поразивший меня в ту страдную пору моей жизни, а приснился на праздник Преображенья.

Стою я будто на нашем монастырском дворе и слышу в воздухе над моей головой разговоры, но кто говорит, не видно. Называют меня по имени, говорили, что меня громом убьет. А шла

254

большая гроза, и такая страшная. Стала я каяться, прошу пощадить меня. Молонья сверкнула. Заплакала я: не миновать уж. И слышу:

«Ты не увидишь того, кто говорит с тобой».

И был этот голос внезапный, как молния.

Содрогаясь, я плакала.

И вот небо стало очищаться, тучи разошлись, просветлело.

Иду по двору к дому. У дверей мальчик загородил мне дорогу, тот самый, что спас меня когда-то, в руках у него два серебряных подсвечника, свечи зажжены.

– Ты хочешь знать, – сказал он, – какая у тебя смерть будет, ты Бога просила! – и, подавая мне свечи, отворил дверь.

И только я переступила порог, ударил гром, и правая рука моя загорелась от боли, а свечи погасли.

– Меня гром убил! – закричала я, изнывая во тьме.

И опять я на нашем монастырском дворе. Свет не похожий – не солнечный, не вечерний, ни день, ни ночь, и в свете Спаситель, а у Его ног семь дубовых кадей полны пшеницы.

Я протянула руки мои –

И Он благословил меня

«Иди в мир!».

Так и слышу, и тоскою на сердце лежит:

«Иди в мир!».

Мне назначили новое послушание: мне велено было по домам ходить для отправления служб – читать по покойникам псалтырь, ухаживать и утешать. Судьба привела меня в богатый купеческий дом к Каблуковым. И там сам хозяин Каблуков, человек уж пожилой, с год как овдовевший, сделал мне предложение. Почему-то это меня страшно оскорбило, я резко отказала, и, в тот же день, не дожидаясь своего срока, ушла назад в монастырь.

С возмущением рассказала я матери Агнии – старой монахине, у которой находилась под началом. И ждала, что наставница моя заступится за меня. Но, к удивлению моему, мать Агния не только не выразила никакого сочувствия, а мною же осталась недовольна. А когда разнеслось по монастырю о моем поступке, старые манатейные монахини открыто порицали ме-

255

ня, ставя в вину мне и мое самовольство – самовольно я оставила дело, ушла от Каблуковых, устав нарушила послушания! – и мой ответ Каблукову! как могла я себе позволить резко, неподобающе, говорить со старшим и уважаемым человеком?

Не без ведома игуменьи, тоже не одобрявшей мой поступок, меня снова назначили к Каблуковым. Умерла у них тетка, и вот для отправления сорокоуста меня и назначили. И на этот раз не одну, а с наставницей моей матерью Агнией.

Мать Агния оказалась приятельницей старухи Каблуковой, матери хозяина, и я видела, как старухи все шушукались да следили за мной. После уж я узнала, что Настасья Федоровна была в заговоре с Агнией, и Агния для нее старалась. Сам же хозяин Иван Антипович по-прежнему не сводил с меня глаз, я это чувствовала и видела, но никаких предложений, ничего такого, будто ничего и не было.

Окончив службы, мы вернулись в монастырь. Еще дорогой Агния заводила со мной разговоры, и не трудно было догадаться, к чему клонила. В монастыре же, в келье, Агния откровенно принялась уговаривать меня выйти замуж за старика Каблукова. И на все мои возражения, ничего не слушая, приводила свои неоспоримые доказательства, – Каблуковы славились на всю округу, Каблуковы были первые вкладчики в монастыре! – и в конце концов выходило как-то так, что замужество мое будет угодно Богу.

Если бы Каблуков был мне по сердцу! Нет, меня все возмущало, и эту старую сводню, наставницу мою... да просто я и не знаю, что бы с ней я тогда сделала! Я крепилась, я хотела взять кротостью, так полагалось мне: ведь я готовилась к постригу! Но когда за Агнией напустились на меня все наши монахини, я больше не выдержала.

– Грех вам, – крикнула я, – выгнать меня хотите! А не хочу, не хочу! Уйду я от вас!

Монахини примолкли, и, перебирая четки свои, искоса посматривали на меня, и от глаз их злых и укорных, и молчания невыносимо становилось. Нет, больше оставаться в монастыре невозможно было. И я решила тайно: уйду. И стала собираться, будто на богомолье.

Но видно, Божьего не избегнешь.

Или неугодна я была Богу?

256

Как в угаре жила я эти дни. Слышала, каким голосом голос звучал мой. Это сердце мое в голос выговаривало свою жалобу, желания мои несказанные голосом сердца сказывались к Богу.

На Покров за всенощной вдруг словно темная волна прошла вот тут через меня, затрясло меня всю, и не дождавшись величания, я ушла из церкви. Ночью жар сковал мне голову, и я не могла пересилить себя, не могла остановить мыслей – они, как огненный клубок, завертывались и развертывались. А наутро без памяти я лежала в горячке.

Первое, что меня поразило, когда я очнулась, вижу, не в монастыре я – не в келье моей тесной и белой, а у Каблуковых в их богатом доме, и у кровати моей старуха-
мать сидит, Настасья Федоровна.

А было это так: узнав о моей болезни, сам Каблуков упросил игуменью, и больную, без памяти, меня перевезли, будто в больницу, в их дом.

Мне оказывали самое трогательное внимание. Настасья Федоровна не отходила от меня, и сам Каблуков постоянно наведывался. Часто наезжал доктор. Как за родной, ухаживали.

Когда же стало мне легче, стала я поправляться, и доктор позволил мне выходить, я тотчас же собралась в монастырь. Но об этом и слышать не хотели. И принуждена была остаться: я решила отблагодарить их чем-нибудь за их хлопоты и участие, – как за родной ведь ухаживали. И совсем поправившись, помогала я Настасье Федоровне по хозяйству, исполняла всякие ее поручения.

Так и прожила я у Каблуковых с полгода.

И за все это время про старое ни разу и не вспомнили, и мне казалось, что улеглось все. Я ошиблась: сначала намеками, потом уж открыто стала меня упрашивать старуха выйти замуж за ее сына, за старика, и сам старик снова заговорил со мной о женитьбе.

Я им была очень благодарна и, может быть, недостаточно отблагодарила их за их участие, но решиться на такое я никак не могла. Иван Антипович – человек хороший, я это видела, и за полгода убедилась, но любви-то у меня к нему не было.

257

Кротко, уж совсем по-другому, выслушивала я все его признания.

Но надо и мне было, наконец, ответить.

– Обождите, – сказала я, – поеду в монастырь, посоветуюсь, тогда и скажу.

Такой ответ мой взбудоражил весь дом, словно в простых словах моих все было – все решение мое. Ждать не заставили, и в тот же день я поехала в монастырь.

А как в монастыре мне обрадовались, и не думала. И все я забыла, все огорчения, – как в родной дом воротилась. Лошадей я отправила назад к Каблуковым, велела сказать, что остаюсь говеть, и просила за мной приехать на первый день Пасхи.

В монастыре я сказала, что думаю год еще прожить у Каблуковых в благодарность за их участие – как за родной ведь ходили! – а потом навсегда уж вернусь в мою тесную белую келью.

На службе я стала с самыми последними в притворе. Это заметили и стали уговаривать меня взойти на клирос.

– Полгода уж будет, как Матери Божьей не служишь.

И от этих слов, как громом, меня ударило.

Я упала перед образом Божьей Матери и плачем бессильным, плачем отчаянным заплакала.

– Благослови Ты меня, Матерь пречистая! Вот я вся тут. Как тебе угодно! Не отступлю от тебя.

И приняв от игуменьи благословение, оделась в монашеское платье и опять стала на клирос на старом своем месте. Мне велено было начать последнюю седмицу – страстную.

Пасха в тот год была ранняя.

Почерневшее мартовское небо над белым снегом показалось мне в те дни оградой – мне мир был тесен.

Без срока в служении прожила я страстные дни. В Великую субботу приобщалась. Последний мой час близился.

И как там, в лесу, клялась я Божьей Матери, одной моей заступнице, – в ее волю, под ее покров отдавала себя.

И вот в Великую субботу после обедни, когда в церкви, кроме меня, никого не было, я сделала два жеребья – две записки, на одной написала – «в монастыре быть», на другой – «замуж

258

идти», свернула записки и положила за чудотворный образ Божьей Матери.

– Матерь Божья, благослови!

Едва дождалась заутрени. Все горело во мне: сердце горело, душа горела, дух изнывал. Как в огне прошла и заутреня.

– Христос воскрес! – слезы горели, и был мой голос на весь мир: – Христос воскрес!

А когда кончили христосование, перед обедней я подошла к чудотворному образу Божьей Матери, тихонько протянула руку, незаметно взяла свой жеребий.

И мне вышло: «идти».

Снова завернула я записку, смешала, не поверила.

«Матерь Божия, ты меня выгоняешь?»

И еще раз вынула.

В глазах у меня потемнело: то же и опять – «замуж идти».

«Стало быть, идти!»

– Иду, воля твоя! – поцеловала я образ Матери Божией и пошла на клирос, руки дрожали.

Кончилась обедня, вернулась я в мою келью. И только что к столу присела, слышу, зовут: лошадей прислали от Каблуковых, ехать! Ну, что же, надо ехать, – и сейчас же к игуменье.

– Благословите, за мной прислали! – я сказала так твердо, словно была вне воли и выше всякой власти.

Игуменья посмотрела на меня, но, должно быть, вид у меня был необычайный, и поспешно поднялась с кресла.

– Христос благословит и Матерь Божия! – перекрестила она меня и, подавая просфору, шутя: – может, замуж пойдешь?

Я ни слова не ответила, поцеловала ей руку.

И вернулась в келью. И как-то мне все безразлично. Матерь Божия, спаси меня! Тут вошла Агния, вижу, все знает. Попрощались. И не оглянулась я, поехала, чтобы никогда не вернуться.

И всю-то дорогу меня колотила ледяная дрожь.

У ворот встречает старик Каблуков. Не разговлялись, меня ждали. И прямо сели за стол.

– Христос воскрес!

А я, как мертвая...

– Христос воскрес!

Не могу, не могу я ответить.

259

Сидим, разговляемся. Тут мать-старуха Настасья Федоровна напоминает обещание.

– Ну, что, решилась?

И я сказала, – конечно! – и слово ему дала.

И сейчас же благословили – мать благословила Казанской.

– Христос воскрес!

– Воистину, – говорю... «воистину», – Господи! Господи! – а на сердце-то смерть.

Две недели шли сборы к свадьбе. И все я держалась и только в последний день не могла осилить тоски моей, вдруг расплакалась – и не могла удержать слез, плакала бессильным плачем, отчаянным. Видела, что огорчаю, я знала, что не надо этого, и не могла остановиться.

Старик, видя слезы мои, долго не решался подойти ко мне, около тихонько ходил: видно, боялся потревожить. И помню, под вечер уж, ласково так подошел:

– Чего вы все плачете?

Резко я ответила:

– Я вас любить не буду.

– Неужто нет? – и отошел, и стоял, сгорбившись, я видела, совсем, совсем старый, глаза закрыл, – «неужто нет?»

А когда обернулся, я уж не плакала.

Долго в народе молва ходила: богатый купец, старик Каблуков женился на молоденькой монашке! Конечно, в глаза никто не скажет, боялись, а так – много злословили.

Ну, Бог с ними!

Бог благословил, пошли у нас дети. За пять лет – пятеро, все мальчики, только последняя – девочка.

После рождения дочери жизнь наша изменилась. И произошло это совсем неожиданно.

По старой монастырской привычке ночью я встала на молитву и вот однажды во время молитвы я почувствовала, как душа моя словно оторвалась от тела. И я увидела в окне свет необыкновенный и в свете Божию Матерь. Страх овладел мною, я бежать хотела от страха, да только что выскочила из спальни, а Божия Матерь идет навстречу и мимо меня, не замечая, в мою спальню. А в дверях соседней комнаты архангел с обнаженным

260

мечом. Божия Матерь стала посреди спальни лицом к образам, – в руках золотая труба: она поднесла трубу к губам, дунула и полетели из трубы цветы и огни и цветы, как звезды. Стала я на колени у порога:

– Царица небесная, ты пришла не для одной меня, помилуй, пощади род человеческий! – и в землю ей поклонилась.

А когда поднялась я, ее уже не было. Со страхом заглянула я в соседнюю комнату – и архангела не было.

И вот с этой ночи жизнь наша изменилась.

Мы продолжали жить вместе в одном доме, муж занимал одну половину, я – другую. По утрам мы сходились в столовой. Жизнь наша была для детей. Нам хотелось, чтобы вышли из них совестливые люди. На их воспитание мы ничего не жалели. Подготовив сперва дома, отдали в училище: старших – в корпус, младших – в гимназию.

Мы не тяготились ни детьми, ни друг другом. Время проходило в заботах. И двадцать два года прожили мы вместе. Я к нему, как к родному отцу, а он – ровно дитя я ему, так и называл. Ведь он был вдовец, и от первой жены у него не было детей, и я первая заменила ему ребенка.

А какая для него была радость, когда родился наш первый сын! От радости он плакал, благодарил Бога и просил у Бога, дал бы Бог дождаться увидеть сына взрослым.

И дождался: старший наш сын женился, и дочь замуж вышла.

И умирал старик счастливый, спокойно.

Завещал он перед смертью детям жить по-Божьи, по совести и быть справедливыми.

Смерть его у всякого останется в памяти. Редко человеку пошлет Бог так окончить дни, – все сам себе приготовил, пособоровался, приобщился, и не лежал, а все бродил, со всеми прощался, словно готовился в дальнюю дорогу.

И ушел – как это все странно на белом свете!

Я завела для себя в доме строгий монастырский устав. Я отказалась от мяса, никогда не пила вина, и молочное, и яйца не ела, и лишь зелень да коренья были едой
мне. Трудно, но я отучилась и от хлеба. И только в праздник от-

261

щипну, бывало, просфоры кусочек да глоток святой воды, вот и все.

Я часто думала о смерти. Особенно же в ночную пору, когда оставалась одна с моей растерзанной тайной думой.

И вот однажды, помолившись на сон грядущий, я легла. Обыкновенно перед тем, как ложиться, я поправляла лампады, а тут забыла. Уж в постели я спохватилась: лампады слишком жарко горели, – и хотела покликать старуху-няню нашу Ульяну, и странно, все вижу и слышу, а сказать не могу.

Хочу позвонить, – рука не подымается. Смотрю – ничего не понимаю. Попробовала подняться и тоже напрасно: не шевельнуть ногой – омлели и холодеют ноги, и руки омлели и холодеют, и где-то внутри заныло, – все онемевает.

А лампады жарко горят, вижу.

Я видела жарко горящие лампады и не могла ничего поделать.

На спине лежу, руки крестом.

«Верно, смерть!» – подумала я и мысленно прошу Бога о моем согрешении, простить душу мою измученную.

И какая горечь, что одна я, – одна умираю, и никого! – и детей не могу позвать. И с горечью представляю себе, как наутро найдут меня – тело мое захолонутое.

«Господи! – отчаяние охватило меня, – Господи, не хочу, спаси!»

И вдруг словно ударил меня кто по лбу, но без боли, и глаза мои под лоб закатились.

Больше уж ничего не видела, я лежала как плаха и только чувствовала, – захолонула совсем, остановилась кровь – и сердце не бьется.

«Господи, воля Твоя!»

Много народа понабралось в мою спальню. Кто-то всхлипывает жалко. И вот тащут меня с кровати, – тяжело, видно.

– Обмывайте получше, голову-то мочите! – говорят женщины.

И мне так хочется подняться, и я все пробую ухватиться за что-нибудь и бессильно томлюсь!

«Ведь это же обморок! – говорю себе, – конечно, обморок. А думают, умерла! А вот приду я в себя, я вам тогда покажу!» – и я все пробую ухватиться за что-нибудь, и бессильно томлюсь.

262

Начинают одевать меня.

Кто-то уверяет, будто не велела я на смерть чепчика с лентами надевать. А другие говорят, какое платье я назначила себе, какую рубашку и платок.

И все неправда: никогда ничего я себе не назначала, никакого чепчика, ни рубашки.

И досадно мне, и обидно, и ничего я не могу поделать.

Не знаю, во что нарядили, чувствую, одетую понесли. Не знаю, где положили, чувствую, что лежу.

«Теперь уж похоронят, живую похоронят!» – и смертельная тоска заливает мне сердце.

Кто-то заплакал. Жалобно как плачет! Пришли, трогают, – снимают с меня мерку на гроб. А так бы вот ногой и пхнула всех, всех! А ничего не могу.

Зачитали псалтырь:

«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»...

Кто-то сказал:

– Свечи не горят. Зажигайте!

И чувствую, как свечи зажгли, свечи горят.

Все понимаю, чувствую, и только глазами не вижу. И какое отчаяние, и страх, и тоска смертельная! Кажется мне, что так годы прошли.

– Все готово. Батюшка приехал.

И чувствую, гроб несут.

– Поближе ставьте! – говорит кто-то.

О чем-то заспорили. Шумно, не разобрать. И очень душно – свечи горят.

Началась панихида. Слышу знакомое пение. Свечи и ладон.

Всем слухом слушаю, – каждое слово так ясно. А когда протянул дьякон «вечную память», как громом оглушило меня.

Знаю, в гроб меня положили. Знаю, выносят. Слышала спор: что-то не так гроб повернули! А когда несли по улице, желтый свет, такой желтый, плыл в глазах, а людей я не видела, только желтый свет. И мне так хотелось подняться и сесть.

Принесли меня в церковь, поставили гроб и началась обедня.

Господи, а как небрежно служили, я едва поспевала за службой.

263

Уж идет погребение. И я с болью ловлю всякое слово, всякое слово мне ясно до боли. А когда ударили в колокол, меня опять оглушило.

Знаю, евангелие кончили, а там на воле перезвон погребальный. Священник прочитал отпускную молитву, поклонился и пошел в алтарь. На минуту все затихло. И стали прощаться. Но мне уж никого, ничего мне не жалко. И когда подняли заколоченный гроб мой, было мне так, будто я домой шла.

И вот поставили гроб у могилы, повязали веревками, – ну, и прощай! – опустят в могилу. Я заглянула в могилу, а на дне там, – жаба, вот такая сидит: жаба.

– Не моя! – закричала я во весь голос, – не моя могила!

И глаза мои прозрели.

264