Осенью кегельбан закрылся: и темно и неловко – и свет зажигать не позволяют, и дождем промочены доски. Ходить в Колобовский сад – скучно: встречаться с теткой радость небольшая, да и некогда – началось ученье.

Реже виделись Финогеновы с Сеней, только по субботам у Покрова за всенощной да в воскресенье на пруду горку и каток вместе делали. А после Рождества Сеня уехал за границу. Так все и кончилось.

Игнатий настаивал, чтобы Сеня ехал в Англию, Арсений посылал его в Бельгию, а вышло и то, и другое, и даже третье: Сеня поехал сначала в Лондон, из Лондона должен был проехать в Бельгию, а от себя сочинил поездку в Италию, и это было тайной, которую он сообщил только Фи-

96

ногеновым, обещая когда-нибудь взять их с собою.

С отъездом Сени нечего было и думать о кеглях и, конечно, о Колобовском саде. Куда было деваться одним Финогеновым? И скоро, однако, нашлось дело, и дело и развлечение – Боголюбов монастырь. Правда, и раньше ходили Финогеновы в монастырь к поздней обедне да в поминальные дни на могилу деда – Николая Огорелышева, но теперь их походы участились.

За пустырем-огородами над Синичкою, высоко на крутом обрывистом холме стоял Боголюбов монастырь, окруженный крепкою белою стеной с белыми башенками. Кажется, не было в монастыре камня, не затаившего в себе следов далекого прошлого и грозного времени.

Вон к подножию остроконечной башенки с  к а м е н н ы м  м е ш к о м – кельи схимника, укротителя бесов о. Глеба, упирается обрубок камня, каменная пузатая  л я г у ш к а  с растопыренными лапами – дьявол, проклятый боголюбовским угодником.

Какая пестрая толпа всякий праздник окружает лягушку, сколько ртов плюют, норовя ей в самую морду!

А вон на золотом шпице петушок с отсеченным клювом, – кто и за что, за какую хулу отсек клюв петушку, все позабыто. А вон пужной набатный колокол с вырванным сердцем – без языка, а вон следы бурых нестираемых пятен пролитой крови.

Монастырь – первоклассный: мощи под спудом, архиерей и огромные вклады.

Покойники в монастыре все богатые, смирные, лежат себе под крестами и памятниками, смирно гниют и истлевают. Правда, о. Никодим – Г н и д а  рассказывал как-то за всенощной, будто дед, Огорелышев Николай, из склепа выходит весь белый и с ножом бегает, ну, то Огорелышев!

Братии монастырской немного, – процентов на всех хватает.

Эконом ворует, казначей ужуливает. Поигрывают в карты, выпивают, заводят шашни, путаются и за стеною и в кельях. К р у ж к а,  х а л т у р а,  п р о ц е н т ы,  л а м п а д к а, – все помыслы, все разговоры вокруг этих доходов, и много из-за них ссоры, драки и побоев.

97

Монастырские ворота запираются в девять. Привратник – кривой монашек о. Алфей – С о с о к. За каждый неурочный час берет Сосок по таксе: вернешься до двенадцати – подавай серебра, после двенадцати – и рублем не обойдешься, на то он и  С о с о к  – привратник.

И все идет хорошо, благолепно, как по уставу писано.

Финогеновых встретили в монастыре очень радушно. Еще бы: племянники Огорелышева! И у кого не мелькнула надежда через Финогеновых проникнуть к самому Огорелышеву и получить себе Огорелышевскую лампадку. Ходить за лампадкой в склепах – доход большой и верный, как проценты с вкладов, вернее непостоянной церковной кружки и халтуры – сбора очередными монахами в их служебную неделю.

А Финогеновым монастырская жизнь и братия пришлись по душе. Особенно полюбились двое: иеромонах о. Иосиф – Б л о х а и иеродиакон о. Гавриил – Д у б о в ы е  к и р л ы.

О. Иосиф – Б л о х а – черный продувной цыган, приманил к себе Финогеновых лакомствами и непристойными анекдотами.

Когда сапожник, мальчишка – Филиппок, сидя под террасой, рассказывал свою единственную сказку о  с е м и в и н т о в о м  з е р к а л ь ц е, он рассказывал ее необыкновенно просто и наивно, и вся непечатносгь сказки только и заключалась в непечатности слов и выражений. Как-то в зоологический сад привезли диких. Финогеновы пошли смотреть диких. Диким Финогеновы очень понравились, и дикие стали показывать им. свои украшения и какие-то подозрительные кабаньи хвосты, которыми увешаны были их руки, а потом подняли свои кокосовые пояса и название при этом сказали и так серьезно, так наивно, что никому стыдно не стало и никто не хихикнул, – так и Филиппок свою сказку рассказывал. И когда кузнец Иван Данилов ночью за воротами принимался за свою пчелу, он рассказывал ее, словно молотом выковывая слова, крепко, мертвец зашевелится. А когда рассказывал свои анекдоты о. Иосиф, все выходило с медком, да с патокой, да с маслицем, и в конце концов тошно становилось.

98

О. Иосиф любил в карты поиграть – в стуколку, а пить не пил, но вино держал для гостей. На медовый первый Спас к меду с огурцами поднес он Финогеновым, забежавшим к нему после обедни, такой наливки – смесь кагора, пива, запеканки, Коля ползком выполз, да и остальные нетверды были. Это было первое Колино опьянение до потери сознания: он не помнил, как приполз, только помнил, что не шел, а полз.

Рассчитывал о. Иосиф на огорелышевскую лампадку, навязался к Финогеновым в гости и повадился. Приходил о. Иосиф не один, приводил подручных монахов, чаще волосатого иеродиакона о. Михаила – Ш а г а л о. Эти подручные о. Иосифа, которых он таскал за собой, обыкновенно глуповатые, надобились ему для зубоскальства.

Сядут у Финогеновых за самовар, выпьют один, выпьют другой – с монахами пили Финогеновы на спор: кто больше стаканов выпьет. Станет седьмой пот прошибать, тут и начнет о. Иосиф свои анекдоты медовые и всякие подтрунивания над подручным – над тем же о. Михаилом.

О. Иосиф, хоть и пьет стакан за стаканом, и так, чтобы много выпить, да меру все-таки знает. О. Михаил меры никакой не знает, он пьет с какой-то жадностью, без передышки, и доходит до того, что со в е т обалдевает, а ему все подливают.

– О. Михаил, ну еще стаканчик! – лукаво предлагает Коля: Колю хлебом не корми, любит он такие штуки.

– Достаточно, – отмахивается о. Михаил и опрокидывает стакан, облапив его крепко волосатой рукой, – достаточно: неспособен...

– Неспособен, говоришь? – скоком подхватывает о. Иосиф – Б л о х а, – а как же пололка!?

– Чего пололка?

– Аниска-пололка... ай да неспособен! – фыркает о. Иосиф, – ты же ведь капусту на огороде вытоптал?

– Какую капусту?

– А такую! – и пойдет, и до того доведет беднягу, что тот просто языка лишится и от смущения что-нибудь такое выкинет, хоть караул кричи!

99

У о. Иосифа – язык острый, с таким языком не только огорелышевскую лампадку достанешь, а пожалуй, и звезды с неба хватать начнешь. И достал-таки о. Иосиф лампадку, а ему только того и надо было.

Другой финогеновский избранник, о. Гавриил – Д у б о в ы е  кирлы, тучный и рослый, во всю щеку румянец, голос писклявый с пригнуской, добродушие необыкновенное и глупость непроходимая, взял Финогеновых своею потешностью.

О. Гавриил занимал в монастыре особенное место и был в некотором роде монастырской достопримечательностью, нисколько не уступавшей к а м е н н о й  л я г у ш к е – проклятому дьяволу, ржавому  п е т у ш к у  с отсеченным клювом и  п у ж н о м у  к о л о к о л у. Единственный из всей боголюбовской братии о. Гавриил оставался непорочным, на что не без гордости указывали всякому богомольцу.

– Я, душечка, сохраняю за слепотою! – простодушно объяснял о. Гавриил любопытствующим и добивающимся причины такого необычного явления, о котором только в писании упоминается.

– Слепой! – и тут скоком подхватывал о. Иосиф – Б л о х а  на свой язык острый, – а сделай над тобой обрезание, и был бы ты человеком! – ну и добавлял сейчас же всякую всячину с медом, с патокой и с маслицем.

Келья о. Гавриила – не келья, а свалка. Чего только нет в его келье, чего не сложено в этой свалке: тут и сломанная клетка, облепленная пометом, и продырявленные ширмы, и какая-нибудь засиженная мухами, в масляных пятнах занавеска, и истоптанные никуда не годные штиблеты, и рыжие, промякшие от бессменной носки, сапоги, и заплесневевшие опорки, и заржавленные перья, и изгрызанные побуревшие зубочистки, и всякие лоскутья, и тряпки, и до дыр изношенные рясы, и худое белье, и сломанные часы без стрелок, и зазубренные ножи без рукоятки, и рукоятки без клинка.

О. Гавриил, по собственному его выражению, ничем не  г н у ш а л с я. Но зачем надо ему было без всякого разбора всякую дрянь собирать и загромождать и без того свою

100

крохотную келью, сам он ничего не знал, – просто ничем не гнушался и только. И не дорожил он, не трясся над своею рухлядью – кто хотел, пользовался: бери, сделай милость!

Всякое воскресенье, всякий праздник с некоторых пор обедал о. Гавриил у Финогеновых. Сколько бы ни ел о. Гавриил, все ему мало, а ел он удивительно помногу. И от водки не отказывался, но уж после третьей хмелел. После третьей лицо его пылало жаром и лоснилось таким рыбьим жиром, инда сало проступало.

Финогеновы обыкновенно ели быстро, о. Гавриил копался. И не доев еще своей тарелки, когда другие уж кончали, он сливал к себе остатки из других тарелок. Если же ему предлагали подлить свежего супу или щей, или хотели в кухню унести начатые тарелки, он обижался.

– Я тебя, – пищал о. Гавриил, как-то растягивая слова с пригнуской, – я тебя, душечка, объел, я тебя, Сашечка, объел?

Финогеновы знали такую повадку о. Гавриила и всякий раз хором отвечали ему, повторяя по нескольку раз:

– Ты меня не объел! Ты меня не объел!

А он, еще больше раззадоренный, тянул свое, обращаясь то к тому, то к другому:

– Я тебя, Колечка, объел? Я тебя, Женечка, объел? Я тебя, Петечка, объел?

– Ты меня не объел! Ты меня не объел! – один был ответ.

Не унимался о. Гавриил и, увешанный капустой, лапшой, хлебными крошками, соловея, растопыривал он жирные лоснящиеся пальцы и над своей, и над чужими тарелками.

– У-y, пчелочка-заноза, Колечка! пожрут они тебя... тысячи... Мартын Задека, Женечка... Я тебя объел, я тебя объел?

– Ты меня не объел! Ты меня не объел! – на своем стояли и Коля – п ч е л о ч к а – з а н о з а, и Женя – М а р т ы н  З а д е к а, и Петя, и Саша, не обращая внимания, что  о н и, т. е. женщины  п о ж р у т  их.

101

Возраст Финогеновых не ахти какой, только одному Саше пятнадцать, но о. Гавриил, от непорочности ли своей, или еще от чего, за детей беспокоился: ему постоянно за обедом и ужином мерещились женщины, – тысячи, миллионы женщин, которые вот  п о ж р у т  и  и с с о с у т  Финогеновых, а может быть, уж пожирают и сосут.

После обеда на ужин, после ужина на завтрак уносит о. Гавриил от Финогеновых к себе в монастырь полный судок, куда сливалась ботвинья и суп, и уха, и щи, и торчала обглоданная ножка курицы, и мокли разбухшие куски хлеба.

По понедельникам через неделю Финогеновы ходили в баню. Теперь они ходили в баню с о. Гавриилом. В бане занимался номер. И творилось там такое, сам черт шею сломит.

О. Гавриил признавал только горячую воду и, сколько ты его ни проси, все равно нальет в шайку горячей, и покато привыкнешь и притерпишься, наорешься сколько угодно. От горячей воды шуму и крику было немало. Кроме того, самого о. Гавриила мыли Финогеновы всем  с о б о р о м, как выражался о. Гавриил. А от этого мытья, крику было еще больше.

Мытья полагалось в номере всего один час. И час проходил, и другой уж кончался, а Финогеновы и не думали выходить. За дверью сначала очень вежливо напоминании просили честью, потом начинали угрожать – требовали немедленно очистить номер.

Не тут-то было!

И лишь на отчаянный стук, который постоянно, следовал за просьбами н угрозами, о. Гавриил выскакивал нагишом в коридор и, извиняясь перед ожидающими, что является без галстука, просил повременить.

– Деточки не готовы еще, пучок не вымыт!

И проходит еще час – третий час.

Опять начинали просить, требовать и угрожать.

– Деточки не готовы еще, пучок мою! – отвечал писклявый голос на всякий стук.

Но видно, уж больше, ждать не могли: в. коридоре на

102

время все затихало, а потом банщик-хозяин, все незанятые банщики, дворник, извозчик со двора и какой-нибудь из публики любитель скандалов, или потерявший терпение получить номер, или просто ревнитель справедливости, тоже всем с о б о р о м, вторгались в финогеновский номер, и с хохотом, бранью и насмешкой номер, наконец, очищался. 

По понедельникам через неделю в Синичкинских банях повторялось одно и то же. Так все и знали: если моется  б а т ю ш к а  с  д е т ь м и, жди скандала.

После бани дома чай, после чаю, – игра в б ы к и.

Играли в  б ы к  и наверху. Вся игра заключалась в том, чтобы повалить о. Гавриила.

С визгом и криком враз бросались Финогеновы на о. Гавриила, а он, нагнув голову и раскорячив ноги, размахивал руками, будто не руки у него, а рога. Финогеновы цепки, и упорны и до тех пор лезут и цепляются, и, хоть что там, не отстанут, пока не грохнется, тяжело дыша, б ы к о в  о грузное тело, и не одна нога пнет и топнет в его медленно подымающийся мягкий живот.

Как-то разыгрались Финогеновы в этого быка, а все хотелось побольше. Случилось, зашла зачем-то наверх в детскую Прасковья. Не мигнув, бросились они на няньку, сорвали с нее юбку и кофточку, раздели ее всю донага, да к о. Гавриилу, – и с ним то же, тоже и его донага раздели. А сами погасили свечку, да за дверь, комнату заперли и у дверей караулить стали: что будет.

Долго сидели несчастные молча.

– Батюшка, – плачущим голосом, корчась в одном углу, отозвалась, наконец, Прасковья, – о. Гавриил, пройдись ты маленько, ноги у тебя затекут, не гляжу я на тебя.

– Матушка, Прасковья Семеновна, – пищал из другого угла, отдуваясь, о. Гавриил, – пройдись ты, матушка, сама... У! Пчелочка-заноза, Задека, Сашечка, Петечка!

Боевой час. высидели, несчастные, наплакались, а Финогеновы этот час тряслись от хохота под дверью.

Было и повторение. Только вместо няньки сидела с о. Гавриилом и тоже нагишом Варенька.

103

Дня не проходило в монастыре без финогеновской затеи. 

Был в монастыре один иеродиакон высоты необыкновенной и такой худой, смотреть страшно, о. Геннадий – К у р ь я ш е й к а. Этому о. Геннадию подали Финогеновы на обедню поминальную записку с разными вымышленными новопреставленными покойниками, имена которых по необычайности своей нелегко давались: о. Геннадий должен был громко на амвоне читать записку. И когда дошла очередь до финогеновской записки, много бедняга путался, перевирал и запинался, даже пот прошиб. А о здравии стояло одно только имя: болярин Каин, – и о. Геннадий выкрикнул Каина на всю церковь.

Преосвященный о. Кассиан – Х р и п у н, которому сейчас же донесли на о. Геннадия, очень пенял потом иеродиакону своим вставным серебряным горлом и строго наказывал не читать впредь таких несообразностей.

– Расстригу тебя за непотребное житие! – хрипел преосвященный.

В наказание лишили о. Геннадия на воскресенье служебной кружки-халтуры.

Финогеновы ставили вверх дном все внешнее благолепие, каким держался монастырь. И братия словно шалела; по кельям откалывалось коленце за коленцем одно другого чище. Хохот звенел звончее печальных колоколов, и заунывное пение терялось в смехе и звонких песнях. И все эти ухарства финогеновские сходили ни за что.

Был в монастыре один малюсенький, безобидный иеромонашек о. Алипий – С о п л я. С лица о. Алипий выделялся из своей братии: весь заплывший жиром, подслеповатый, львовая грива волос на толкачике-голове и бородища по пояс.

Если у Христофора было свиное рыло от бесовского наваждения, то у о. Алипия, должно быть, от вожделенных помыслов. Ничего так не занимало о. Алипия, как женщины. При одном упоминании о женщинах о. Алипий пьянел. А если сам принимался рассказывать свои любовные истории, терял от волнения всякую речь, захле-

104

бывался и только хихикал, как-то аукая. Руки о. Алипия постоянно мокли, а лицо горело-лоснилось в каких-то сальных пятнах. Пить водку он совсем не мог: валился с первой.

Из году в год на именинах о. Гавриила бывало большое угощение – пир всей братии. Главная приманка – перцовка, настоянная, Бог знает, на каких перцах и предназначавшаяся, как говорил именинник, исключительно для  н и з к и х  д у ш.

Финогеновы, конечно, были на именинах в числе самых почетных гостей.

Зашел поздравить именинника и о. Алипий, и получил, как душа низкая, стаканчик перцовки, но пить отказался. И как о. Гавриил ни просил его, он все отказывался. Тогда по настоянию Финогеновых о. Гавриил налил стаканчик той же самой перцовки, но предлагать уж стал под видом сладенького, которого и детям можно. О. Алипий не выдержал, – очень уж ему захотелось сладенького, – и соблазнился. Соблазнился о. Алипий, выпил стаканчик до дна и не прошло минуты, захихикал по-своему, зааукал да и свалился с ног.

Бесчувственного иеромонаха положили за занавеску. За занавеску пробрались и Финогеновы. И заработали их ножницы над Львовой гривой и бородой о. Алипия. И щелкали ножницы до тех пор, пока на месте гривы заблестела голая коленка, а от бороды остался один жалкий козий хвостик.

Наутро в церкви, увидя о. Алипия, не смеялись и не хохотали, а просто стоном стон стоял, даже петь не могли.

– Убирайся вон, – хрипел преосвященный о. Кассиан – Х р и п у н своим серебряным горлом на беспомощно потягивающего свою козью бороденку несчастного  о.Алипия, – убирайся, пока не отрастет новая, беспокоите вы меня!

Так о. Алипия из Боголюбова монастыря и прогнали. И пошел малюсенький безобидный иеромонашек, о. Алипий–Сопля, беспомощно потягивая свою козью бороденку, вон за ворота мимо привратника о. Алфея на улицу, бесприютный, искать себе пристанище.

105

Вскоре после этого пожелал познакомиться с Финогеновыми Боголюбовский схимник, укротитель бесов, о. Глеб.

106

Комментарии

С. 97. ...каменная пузатая  л я г у ш к а... – Ср. с воспоминанием о посещении юным Ремизовым московского Симонова монастыря: «Еще показывали: под стену монастыря подкапывающуюся гигантских размеров каменную лягушку-демона, обращенного в камень; эта лягушка, о ней знала вся Москва, была как раз к месту и дополняла бесовское скопище» (Подстриженными глазами. С. 137). ↑

Архиерей – старший в епархии иерей из черного духовенства, епископ. ↑

С. 98. ...встретили в монастыре очень радушно. – Ср.: «Мы были как свои в Андрониеве монастыре, все монахи нас знали» (Подстриженными глазами. С. 103). ↑

Иеромонах – монах, посвященный в сан священника. ↑

Иеродиакон – монах, посвященный в сан дьякона. ↑

С. 99. Первый Спас (Спас медовый, мокрый) – начало Успенского поста, отмечается 1 августа. ↑

...да и остальные нетверды были. – Ср.: «Я же получил водочное крещение в Андрониеве монастыре, в келье иеродьякона Михея–"Богоподобного". Но меня никто не напаивал, а сам я <...> потянулся к такому настою, что и слона валит, <...> эта такая монастырская перцовка, но не на перце, а на травке  ф у ф ы р к е. <...> А секрет андрониевской фуфырки известен был одному только иеродиакону Михею <...> Настойка заготовлялась в Великий пост, а подносили по преимуществу на Святой, но не всякому, а "низким душам для воздвижения". <...> у трезвейшего, расчетливейшего "лампадника" иеромонаха о. Иосифа и с меньшей порции вдруг как бы раскрывались глаза, и он собственными глазами видел, как зарезанный Жилин вылезал из своего богатого склепа и бегал с ножом среди крестов и памятников <...> О. Михей и другие монахи уговаривали меня "не дерзать" и взамен предлагали кагору, но я <...> хлопнул <...> зеленую жгучую рюмку. Больше я ничего не помню» (Подстриженными глазами. С. 212–215). ↑

 С. 101. – Я тебя ∞ объел? ∞ Ты меня не объел! – Ср. с «Гимном» «Обезьяньей Великой и Вольной Палаты», шутливого общества, учрежденного Ремизовым в дореволюционные годы, который приводится в ремизовской хронике «Взвихренная Русь»: «я тебя не объел, // ты меня не объешь, // я тебя не объем, // ты меня не объел!» (Взвихренная Русь. С. 272). ↑

Мартын Задека – легендарный прорицатель, якобы живший в XI в. и

являвшийся после смерти с загробными пророчествами (см.: Л о т м а н  Ю. М.  Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1983. С. 276–277). ↑

С. 104. ...у Христофора било свиное рыло от бесовского наваждения... – Подразумевается преподобный Христофор (VI в.), подвизавшийся в киновии преподобного Феодосия Великого и на Синайской горе. ↑

С. 105. ...стоном стон стоял... – Данный эпизод перекликается с рассказом в кн. «Подстриженными глазами» о том, как будущий писатель остриг волосы на голове у своего знакомого – послушника Андрониева монастыря Миши: «Наутро за ранней обедней, нарядный, <...> Миша вышел с большой свечой и стал на амвоне лицом к раскрытым царским вратам – и кто ни был в церкви, всем видно, так со смеху и покатились. "Лествица Иаковдева!" – припечатал монастырский эконом...» (С. 104). ↑