Поезд опоздал. И извозчик попался скверный. А Николаю хотелось как можно скорее. Вез извозчик утомительно долго.

Шли дома и церкви, шли, встречая и провожая, будто кладбище с стертыми, но еще живыми надписями на крестах и памятниках. И сумрак, сливая крыши, растягивал их в одну серую надгробную плиту.

Падал снег, падал синими гвоздиками на мостовую, таял на камнях.

И наперекор неукротимому шепоту, что по капле вливался и возмущал его душу, наперекор невнятной тревоге, что собиралась где-то под сердцем, наперекор беде, что следила из-за каждого угла, из каждых ворот, в душе его рвалось что-то уцепиться за стойкое – за надежду свою, не покидавшую его.

«Не все еще пропало!» – плыли, как плывет воск, воркуньи мысли и огнистая полоска живой крови волной завивалась под сердцем.

Увидел Николай церковь Покрова такую старую, все ту же, только купол как будто позолотили.

«Прийти, как прежде, ко всенощной, стать на клиросе!..» – подумал Николай и зажмурился, представляя себе все, все как было прежде.

«Д о м  Б р а т ь е в  О г о р е л ы ш е в ы х» – мелькнула надворотная надпись.

Николай привскочил, острою горечью облилось его сердце и, с болью всколыхнувшись, крепко впилось в грудь: было оно как засыхающий комок крови, и жизнь его, изнывая, цеплялась из темной пропасти за паутинную лестницу на волю.

– Скорей погоняй! – закричал Николай извозчику.

276

Но извозчик, как ни стегал лошадь, едва двигался.

Уж фонари зажигали, когда подъехал Николай к дому Соколова, где жил Евгений. Расплатившись с извозчиком, минуту стоял он столбом, прежде чем решился позвонить.

«А ну как, – подумал он, – и тут не примут!»

Так загнали, так легли на него клеймом все его прошлые каиновы дни веснебологские.

Евгений только что вернулся из банка. Евгений не ожидал гостя и как обрадовался!

– Эрих, накрывай на стол, – суетился Евгений, – ты есть хочешь?

Арина Семеновна-Э р и х  с очками на лбу поставила тарелки, принесла обед, потом Костю вынесла.

Костя оказался веселый, оттопыривал губки и улыбался Николаю, как улыбаются только дети, для которых страшное совсем не страшно.

Николай взял его на руки, делал  к о з у  и  с о р о к у, животик грел...

Уселись за самовар. За чаем Евгений рассказывал о своей службе – о банке Огорелышевском.

– Ну, а сам-то как, Арсений Николаевич? – перебил Николай.

– По-прежнему, все для острастки ругается.

– А ты?

– Я ничего.

– Ничего! – и показалось Николаю, будто хлестнул его кто-то больно по спине, встал он из-за стола и пошел ходить по комнате.

– Садись, – остановил Евгений, – еще уронишь чего!

«Вот до чего согнуться можно! – думал Николай, нет, он не позволит, нет, не позволит он так издеваться!»

Евгений зажег лампу, стало теплее. Николай перестал ходить, сел к самовару.

– Наш дом ломают, после Пасхи и пруд засыплют, сказал Евгений.

– Как! И дом ломают? – Николай не хотел верить.

– После пожара дом почернел, обуглился, стал рассыпаться, ну и решили сломать, новый выстроить, бесплатные квартиры.

277

– Для нас! – подмигнул Николай, и опять было встал, но в эту минуту, надсаживаясь, задребезжал звонок.

Петр и Алексей Алексеевич вошли в комнату.

– Удрал?

– Ловко!

– А нас словно гонит что-то, едва дух переводим. Ну, как ты, как теперь?

Говорили сразу, долго не могли успокоиться.

Николай смотрел то на Петра, то на Алексея Алексеевича: как они изменились! И стало ему стыдно за себя.

«Вот она беда-то у кого настоящая!» – подумал он.

Появились на столе водка, пиво и красное вино.

– Это для тебя красного купил, ты любишь! – Евгений откупоривал бутылки.

И опять зашумели, даже Костя проснулся.

– Места настоящего нет, – говорил Петр, – а впрочем, что место... Придет весна, уйду я из этого проклятого города...

– О. Глеба на покой уволили. В затворе старец и принимать ему никого не велено.

– Твою коробку с эпитафией отобрали, Каиафа у себя поставил... в киот.

– Сломали качели.

– Все сломают! – ударил Петр кулаком об стол. Николай мало говорил, больше слушал. Рассказывал Николай о себе, но ни словом не коснулся самого главного, больше рассказывал так о ссылке и товарищах-ссыльных, о том, как отупляет и калечит подневолье. Потом пошла философия.

Алексей Алексеевич больше всех горячился:

– Мечтать устроить жизнь лучше и свободнее... А какую волю дать невольной душе?

Петр свое говорил:

– Поступил я к приятелю в театр, милее он милого, а то, что ты жрать хочешь и, не жравши, играть не можешь, этого он никогда не поймет... не заметит, некогда ему, понимаешь... и сидишь так ночью после спектакля и думаешь: как это он там у себя ест, непременно почему-то думаешь, что ест, и кишки у тебя все переворачиваются, а от холода и тупой злобы дрожь трясет...

278

– Главное тут не борьба, не свобода, а во имя чего борются, во имя чего борьба ведется?

– Хочешь, я сию минуту, – наступал Петр, – хочешь, я влезу на шкап и вниз головой, и не расшибусь.

Вспоминали огорелышевские проделки, о. Гавриила, Боголюбского старца. Старца решили непременно проведать завтра же: Петр пойдет с Николаем.

То-то старец обрадуется! В бутылках оставалось на донышке. Шум стоял, как когда-то в пивной у  Г а р и б а л ь д и.

– Да провалится вся земля с ее утробой! – Петр влез на шкап и приноравливался проделать свои головоломный фокус: броситься вниз головой и не расшибиться.

Евгений сидел молчаливый и грустный.

Николай тоже молчал, Николай чувствовал, что трясет его, чувствовал, как где-то в сердце ломают что-то...

Алексей Алексеевич уселся за пьянино, стал играть.

Слушал Николай музыку. Ложились звуки на сердце, и был на сердце живой костер.

279

С. 276. Клúрос – место для певчих в церкви. ↑

С. 278. Затвор – здесь: обет не выходить из своей кельи. ↑