Назначенная в Николин день отправка этапа была отменена. Петр, Евгений и Алексей Алексеевич даром проторчали на вокзале и ничего не дождались, и пожар пропустили, так и не видели пожара.

На следующий день они снова дежурили на вокзале и поздно вечером видели в толпе арестантов Николая, но подойти к нему их не допустили, и они стояли и только смотрели. И тронулся поезд, потух, скрылся из глаз зеленый огонек вагона и замер стук колес, и опустел людный неприветливый вокзал, а они все стояли.

Только когда сторожа принялись подметать платформу, медленно подкатил товарный поезд, они вышли на путь и пошли домой по шпалам.

Шли они угрюмо и молча, было у каждого на душе столько сказать! Как вдруг дорог им стал Николай, как необходим, как близко его почувствовал каждый. Николай был для них чем-то светлым в их сумерках, каким-то вдохновением среди буден, заваливающих своими отупляющими мелочами, Николай был для них той радостью, какая живет у взрослых к подрастающему ребенку, надеждой на какой-то новый, лучший мир, который придет с ним, который он даст им.

Так они в эти минуты чувствовали, таким представлялся для них Николай. И, вспоминая дни, прожитые вместе и те отдельные минуты, которые глубокой бороздой полегли в душе, каждый чувствовал на них его прикосновения.

– Почему судьба у нас отрывает самое дорогое? – заговорил Алексей Алексеевич.

Бешено во весь дух с оглушительным звоном промчался мимо весь трепещущий поезд, земля колебалась.

Молча шли они по шпалам.

Уж забелел Боголюбов монастырь, кончался мост. Надо было спуститься с крутого откоса и подняться на монастырскую гору. И они, как когда-то в дни о. Гавриила, вы-

240

строились в ряд и разом наперегонки пустились вниз и, не передыхая, вбежали на гору.

Шли по знакомой белой стене. Около  к а м е н н о й  л я г у ш к и  остановились. Казалось, огромные заплеванные лягушачьи бельма, освещенные тихим красным лучом белой башенки, плакали.

– Не зайти ли к старцу? – предложил Евгений, – давно мы не были у старца.

Но час был поздний, привратник  С о с о к  не пропустит, и они решили в другой раз и непременно: о Николае сказать надо старцу, старец так любил Николая.

Пошли ходчее, от дома им недалеко было: жили они вместе, но уж не в Бакаловом доме, а в переулке в доме Соколова.

В позапрошлом году, когда еще Николай был на воле, Евгений женился, родился у него сын, а жена после родов померла. Смерть жены словно прихлопнула его, оробел он, затих как-то, и без того тихий. С утра до позднего вечера просиживал он в Огорелышевском банке, гнулся за работой с постоянной палкой за спиной – постоянными помыканиями и придирками.

Квартиру нанимал Евгений. У Евгения жили Петр и Алексей Алексеевич. Алексей Алексеевич целый день на уроках корпел. Петр, зиму прослуживший в театре, теперь ходил без места и до осени ничего не предвиделось.

– Ну, проводили отшельника? – встретила, поводя табачным носом, Арина Семеновна – Э р и х, навещавшая Евгения за его Костей присмотреть.

– Проводили! – махнул рукой Петр, – проводили, Эрих!

Евгений лег спать. Петр и Алексей Алексеевич долго не расходились.

Алексей Алексеевич присаживался несколько раз к пьянино, говорил, будто голос все слышит, и такой, до костей мороз пробирает от звуков, что повивают, растят и снуют этот голос.

Все, и эти книги, бережно расставленные по полкам, книги, которые так любил Николай и которые так дорого

241

доставались ему, и этот старенький столик, перевезенный сверху из красного флигеля и затем из бакаловского дома в дом Соколова, все напоминало о Николае. И когда, наконец, погасили лампу, сон не приходил, не могли заснуть: было одиноко и жутко сиротливо.

Ворочался Петр, думал о той полосе, по которой идти рука показала, о своем актерстве и театре. И то, что тревожило его, всплывало теперь, будто шальная искра воспламенила круг его мыслей. Непонятным казалось ему, для чего и для кого был театр, и зачем он играл?

Мелькнул битком набитый зрительный зал, скучающие лица, лица, потерявшие всякий образ и подобие Божие, а там на верхах в черноте рой пчелиный. Хлопки, вызовы. И вот ликование всякой бездарности, увенчанной венцом легкого сочувствия, бесшабашного браво и таким еще невинным, горячим восторгом непорочных верящих глаз, для которых все искрится, ибо сами – одна искра. Мгновенный успех, мгновенное царство, дешевое царство.

Тут, пошлейшая душа ведет свою роль. А для этого и сочиняется театр – публичный театр увеселений и ходульного нравоучения. И нет нигде такой страшной давки, такого беззастенчивого оголения, как среди своих актеров. И эта косность, избитые приемы, затверженные шаблоны, ш т а м п ы...

И представилось Петру то, о чем мечталось в жгучие минуты одиночества: исполнит театр свое назначение, дойдет до своей белой вершины, станет великим действием. Театр – обедня, где и актер и зритель сольются в великом акте божественного таинства...

– Господи, сделай так, чтобы я верил, сделай так, Господи, – просил Петр, не веря, что придет что-то лучшее на смену мерзости и запустению, и вдруг ослабел, стал жалким, изолгавшимся, завистливым, как те... его товарищи» и открылась пустота, одни и те же дни, бессмысленные, ненужные...

Вспомнилось Петру, как осенью на репетиции он подвыпил и с расшату попал в купель с водой, которую держали на случай пожара, а на последнем спектакле перед

242

самым выходом задержался в буфете и набросившемуся антрепренеру кукишем наковырял нос...

Петр сдернул одеяло, приподнялся на кровати. В окно заглядывал голубой ранний рассвет.

Проснувшийся Костя хныкал. Арина Семеновна – Э р и х  укачивала Костю, напевала старческим усталым полуголосом колыбельную:

Котик серенький,
Хвостик беленький...

Напевала старуха долго все одно и то же. И заснул Костя. Взошло солнце. И ударили в Боголюбовом монастыре в постный колокол. И звонили в Боголюбовом долго все одно и то же, словно  Э р и х  пела:

Котик серенький,
Хвостик беленький...

243

С. 241. ...родился у него сын, а жена после родов померла. –Ср.: «Жена брата Виктора, Ида Федоровна Рюккерт –дочь берлинского золотильщика. Золотильщик Рюккерт обосновался в Москве <...> дела шли хорошо. В семье Виктора было хозяйственно, немецкие порядки и свободно. В приезд Ремизовых они часто останавливались у этого брата, а Ида <...> приезжала к ним в Петербург. У них сын Борис и дочь Галина» (Кодрянская. С. 76). ↑

...проводили отшельника?... –В кн. «Подстриженными глазами» Ремизов сообщает, что в юности из-за его пристрастия к уединенному чтению у него было домашнее прозвище «отшельник» и "отшельник" с прибавлением "оглашенный"» (С. 233). ↑

С. 242. Театр-обедня... –Ремизов, служивший в 1903–1904 гг. заведующим литературной частью в «Товариществе Новой Драмы» В. Э. Мейерхольда, много для театра переводивший, размышлявший о его проблемах, наделяет Петра своим взглядом на природу театрального искусства. В этой связи см., например, такую фразу из письма жене от 26 июня 1904 г.: «Очень понравилась Вяч<еславу> Иванову моя мысль: "театр –обедня"» (На вечерней заре 2. С. 272). ↑