Сам Огорелышев Арсений Николаевич втайне смотрел на Боголюбовского старца о. Глеба просто-напросто как на одного из тунеядцев, наполнявших монастыри, выделяя его из других лишь по уму и ловкости. Ни в какие заклинания старца Арсений не верил, и все грозные молитвы его и исцеления, следовавшие за отчитыванием, считал или надувательством или самообманом. Что уж говорить: если бы все монастыри и церкви вдруг провалились сквозь землю, Арсений пожалел бы только о крепких стенах и о самом монастырском церковном здании, которое всегда

112

можно было бы перестроить для каких-нибудь торгово-промышленных целей, использовать для дела, да еще пожалел бы  с т и л ь – старину. Единственным развлечением Арсения, кроме шашек, игру в которые он ставил куда выше и хитрее всяких других игр, была для него археология, и среди ученых он слыл большим знатоком, а Огорелышевская библиотека была редким древлехранилищем.

Но Арсений слыл столпом, и хоть, в сущности, кроме своего дела ему на все было наплевать – ни Бога, ни черта, ничего, – он все исполнял, чтобы с виду казаться, для кого это надо было, простым русским человеком – купцом: он и причащался для приличия, и ко всенощной забегал. И когда в его присутствии позволяли себе неуважительно отзываться о церкви, бывала большая перепалка: он не допускал никаких суждений, кроме принятых, и во всяком отклонении видел подрывание основ.

У Финогеновых знали старца как угодника и целителя. Когда-то Прасковья водила к нему Женю и брала запойную молитву для своего сына – полового Мити, и кормилица Жени, порченая Катерина – О к о л е л а я  л о ш а д к а, изредка заходившая к Финогеновым, не раз бывала на заклинательной молитве у старца и после в кухне много рассказывала о нем чудесного. Но Финогеновы избегали о. Глеба, он им представлялся одной из огорелышевских основ, которыми все уши прожужжали им и в гимназии и всякий раз при огорелышевских проборках и острастках. И когда, после изгнания из монастыря остриженного о. Алипия, старец пожелал познакомиться с Финогеновыми, они уперлись и слышать ничего не хотели, и только потом уже согласились, но чтобы непременно с о. Гавриилом.

В монастырь Финогеновы пришли после обеда и прямо к о. Гавриилу в келью, и не заметили, как пролетел день.

Утром к о. Гавриилу приехал канонарх из Лавры Яшка – С л о н  и, нахлеставшись именинной перцовкой, валялся за занавеской.

– Низкая душа, – таинственно рассказывал о. Гавриил о своем госте, – отпущено ему. Богом сверх всякой меры, хобот уму непостижимо, вершков не хватает, от обера, душечка, есть воспрещение ему сноситься.

113

Конечно, сейчас же все было сосредоточено на спящем канонархе, которому отпущено Богом сверх всякой меры: Финогеновым надо было, во что бы то ни стало, добраться до канонарховых вершков и все увидеть собственными глазами. И вот с помощью о. Гавриила стащили со С л о н а  подрясник, и началась  р а з б о р к а   п л а н о в, как любил выражаться сам о. Гавриил.

Сонный Слон визжал, григотал, захлебывался, и, наконец, совсем протрезвился, открыл глаза и сконфузился.

– Низкая душа, – бормотал запыхавшийся о. Гавриил, – деточкам в удовольствие, а ты брыкаешься!

Так весь день и провозились с канонархом. И ушел канонарх от о. Гавриила, стало солнце садиться, вдруг спохватились: пора уж было идти к старцу знакомиться. А страсть не хотелось идти после веселого канонарха.

И вот вошли они в белую башенку. Гомон на угомон шел. На узенькой темной лестнице, казалось, уж поджидала ночь, чтобы выйти на волю.

Вошли Финогеновы в келью, скорчившись, дикими, голоса потеряли. Молча подошли они под благословение. Молча благословил их старец, благословил и засуетился, будто и оробел не меньше.

О. Гавриил скрылся в соседнюю комнату, самовар ставить. И наступило тяжкое молчание. Никто не решался сесть, и старец стоял. Никто не сказал ни единого слова.

Тесная келья словно наполнилась какими-то отчуждающими призраками. Тесная келья-пустыня: не отзовется, не спросит.

– Батюшка! – просунулось в дверь красное, сияющее лицо о. Гавриила, – батюшка, о. Глеб! да самовар-то у вас, батюшка, с течью!

– Тащи свой! – замахал старец на о. Гавриила, – тащи, скорей, свой пузатый!

И почему-то слова старца показались такими смешными, сам старец таким обыкновенным и вовсе не страшным, и стало легко, будто давно и близко знали они старца, пуд соли с ним съели, как с о. Гавриилом, в баню с ним ходили. И что-то верное прошло и согрело келью.

Не дичась, пошли Финогеновы ходить по келье, пошли

114

копаться в книгах, трогать все, что ни попадет под руку. Залезли на решетчатое окно, заспорили:

– Нет, вон он Чугунный завод! – показывал Саша.

– А вон наша фабрика, а там бани! – стоял на своем Коля.

Старец сидел в кресле и о чем-то думал. Финогеновы его не замечали; да он был для них теперь обыкновенным, нестрашным, своим, как о. Гавриил.

И когда о. Гавриил с своим пузатым самоваром, пыхтя и отдуваясь, наполнил келью, и Финогеновы закрыли грудью весь стол, прощальный густой луч солнца ударил прямо в окно башенки.

– И ему на покой надо, и ему ночь ночевать положено, ему, бесприютному, отдающему кровь и сердце свое. Так-то, лучи вы мои красные! – промолвил старец, и на месте багровых темных ям его засветились тихие глаза, перегорюнившиеся.

И опять беспечность исчезла куда-то. Финогеновы, сопя и кроша, отхлебывали свои стаканы и обжигались: почему-то вспомнился им остриженный о. Алипий, из-за стрижки выгнанный из монастыря.

«Обидели мы его, – пронеслось у каждого, – и за что?»

И стало неловко каждому, словно впервые во все глаза увидели они так ясно свою злую шутку. Когда сегодня у  С л о н а  они  р а з б и р а л и   п л а н ы, это ничего. С л о н  у было даже приятно, а когда стригли они о. Алипия, и на другой день его из монастыря  Х р и п у н  погнал, это совсем не то. И стало сердце полно горечью, и сожаление и страх непоправимого смешались с горечью.

– Да, – задумался старец, – горько мне порой, так горько...

Женя тихо заплакал.

– Отец-то Алипий где теперь? – обратился старец к о. Гавриилу.

Женя тихо плакал.

– В Андреевский, батюшка, в Андреевский определился. Намедни, батюшка, Алипка у Мишки, у  Ш а г а л ы  в гостях был, говорит, богатейший монастырь, процентов,

115

говорит, куда больше! Спервоначала-то Алипка в кутузку попал, неделю высидел. Не признают за монаха: «Какой ты, говорят, монах, ты фокусник, гвозди через нос пропускаешь!» Сам Алипка Мишке рассказывал. Ну, а как подрастать борода стала, видят, что монах настоящий, обрадовались и выпустили на волю. Процентов, говорит, куда больше, и халтура ежевременная! – распространялся о. Гавриил, но уж старец его не слушал.

Старец спросил Сашу о Вареньке.

– Ничего, – ответил Саша, ответил не сразу затихшим голосом, – иногда... – он хотел сказать: пьет, но спохватился, – ничего... хворает.

Финогеновы уткнулись в стаканы, им было неловко, что старец знает о матери.

Старец вдруг перекрестился, и уж совсем по-другому спросил о гимназии: кто в каком классе?

– Я в пятом!

– А я в четвертом!

– А мы в третьем! и не в гимназии, а в коммерческом! – за себя и за Женю ответил Коля.

И опять стало по-прежнему легко и, перебивая друг друга, начали они рассказывать, как там, у них в училище.

– А у нас в гимназии был учитель математики Сергей Александрович – К о з е л, – засмеялся о. Глеб.

– А у нас Сыч! – А у нас  А п т е к а р ь ! – А у нас  С т е к о л ь щ и к! – А у нас  К л ю к в а! – наперерыв заговорили Финогеновы, и от учителей перешли к отметкам, к плутням своим и, конечно, заспорили-подрались.

И было так, будто не в келье схимника-старца, изгоняющего бесов, а в училище, в своем излюбленном месте – в уборной шумели они за переменой, только куда здесь было вольнее: не остановит звонок, не поймает надзиратель.

Дохнул уж синий влажный вечер в раскрытое окно белой башенки, и упившийся чаем о. Гавриил не выдержал и храпеть стал.

А Финогеновы все говорили, все рассказывали, как никогда еще и никому не рассказывали, доверчиво, от полного сердца.

116

И ночь, забившаяся на день в углы темной узкой лестницы, спустилась с лестницы, и пошла из башенки по кладбищу, по крестам, по могильным плитам, и дальше за ограду, в город, и за город в поле...

– Ну, спите-ка хорошенько, – прощался старец, – сердечки-то у вас хорошие... не согретые...

– Ладан херувимский, ладан херувимский! – лепетал со сна о. Гавриил и торопился: ему еще требник надо читать, он очередной, завтра ему обедню служить, – у меня, у меня, батюшка, деточки у меня заночуют.

И когда, расстелившись в келье у о. Гавриила, Финогеновы проболтали и прохохотали долгий час о всяких п у ч к а х  и  в е р ш к а х, подошел к их изголовью тихий сон, сама Пасха пришла и дохнула теплом в несогретое сердце и стала тихо греть, отогревать его, несогретое.

А в белой башне не потухал, горел огонек: там старец всю ночь молился о мире недольного мира, за всю землю.

– Господи, подуй, подуй, Господи, святым духом на землю!

117

С. 112. ...грозные молитвы его и исцеления ∞ считал ∞ надувательством». – Ср. в «Петре и Алексее»: «Начался один из тех разговоров, которые так любил Петр – о всяких ложных чудесах и знамениях, о плутовстве монахов, кликуш, бесноватых, юродивых, о бабьих баснях и мужичьих забобонах длинных бород», то есть о суевериях русских попов. Еще раз должен был прослушать Алексей все эти давно известные и опостылевшие рассказы...» (М е р е ж к о в с к и й 4. С. 46–47). ↑

С. 113. ...использовать для дела... – Ср. в «Петре и Алексее» запись в дневнике царевича: «Монашество искоренить желают. Готовят указ, дабы отныне впредь никого не постригать, а на убылые места в монастыри определять, отставных солдат» (М е р е ж к о в с к и й 4. С. 167; см. также с. 182). ↑

...и хитрее всяких других игр... – Пристрастие к игре в шашки – устойчивая деталь образа Петра I в русской литературе, начиная с Пушкина. См., например, в «Арапе Петра Великого»: «Государь был в другой комнате. Корсаков, желая показаться, насилу мог туда пробиться... <...> За одним из столов Петр играл в шашки с одним широкоплечим английским шкипером» (П у ш к и н  А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 6. С. 30; ср.: М е р е ж к о в с к и й 4. С. 180). ↑

С. 113. ...была для него археология... – Ср. о Н. А. Найденове: «Финансовые комитеты и комиссии, где он председательствовал, не мешали ему заниматься любимой историей и археологией» (Иверень. С.4 0; см. также: Б у р ы ш к и н П. А. Москва купеческая. М., 1991. С. 116–117). ↑

...видел подрывание основ. – Ср. с отношением к религии и церкви Петра I в изображении Мережковского, – см., например, ответ царя на «афеистические» суждения своих сподвижников: «– Ну, будет врать! – заключил Петр, вставая. – Кто в Бога не верует, тот сумасшедший, либо с природы дурак. Зрячий Творца по творениям должен познать. А безбожники наносят вред государству и никак не должны быть в оном терпимы, поелику основание законов, на коих утверждаются клятва и присяга властям, подрывают» (М е р е ж к о в с к и й 4. С. 169; см. также с. 132). ↑

Угодник – святой, угодивший Богу человек. ↑

...Катерина-Околелая лошадка... – поминая в кн. «Подстриженными глазами» своего брата Виктора, Ремизов вспоминает также «о его кормилице, длинной и ноющей Катерине с прозвищем "околелая лошадка"» (С. 232). ↑

Канонарх – монах-регент; при пении на оба клироса он объявляет глас, а затем слова канона. ↑

...валялся за занавеской. – Ср.: «Однажды после обедни мы зашли к о. Михею, а у него случился желанный гость, лаврский канонарх Яшка, для "препровождения" времени Яшка дернул стакан "фуфырки" <...> Я на канонарха смотрел как и без фуфырки превращавшегося во время пения во что-то нечеловеческое <...>» (Подстриженными глазами. С. 215; см. также с. 133). ↑

Обер (ober, нем.) – главный, старший. ↑

С. 117. Херувимский – от херувим, один из высших ангельских чинов. ↑

Требник – богослужебная книга с текстами треб, служб, совершаемых не в определенное время, а по просьбам прихожан. ↑